Человек

Хозяева сами помогли. Они, как выяснилось, заготовили, для рабочих, десять бутылок самогона и шестнадцать литров браги. То есть спиртное полилось рекой. Ну, а у дядьки и Самовара просто не было сил бороться с искушением, тем более что всё было по-домашнему.

Хозяева к ним с радушием, как к родным, так что стесняться было нечего. Главная ошибка хозяев заключалась в том, что выставили, напоказ, весь арсенал. Тут-то дядька с Самоваром и сошли с ума. Стали пить, хвалить хлебосольных хозяев, ругать своего нерадивого товарища и, снова пить. В результате напились до чёртиков.

Когда ещё не потеряли облик, то о чём-то говорили, что-то рассказывали. Дядька учил не бояться лося в лесу. Говорил, что надо подпрыгнуть к нему под брюхо и это брюхо распороть. Вся требуха из лося вывалится, и он не сможет забодать. Такое рассказывал. Помню, пели пьяными голосами народные русские песни.

Домик у стариков был маленький, они дали нам кое-какие вещи, дядьке дали даже перину и мы пошли в сарай, где, растеребив тюк пакли, устроились на ночлег. Ночь прошла без приключений, утром, как только встали, сразу же пошли опохмеляться. И тут снова хозяева поразили хлебосольством. На работу бригада опять не вышла.

Завтрак перешёл в обед, обед в ужин. Снова дядька с Самоваром упились до чёртиков, пели песни. Снова, чтобы лось не забодал, дядька учил старика со старухой прыгать к нему под брюхо. Представляю старушку, кидающуюся под брюхо к сохатому с грибным ножом. Такая картина ждёт своего художника.

Как я уже сказал, работники, за моим исключением, напились до чёртиков. Да ещё добрые хозяева дали им с собой в сарай трёхлитровую банку с брагой. Дядька с Самоваром колобродили всю ночь. Отопьют браги и тут же мочатся, не выходя из сарая, чуть ли не туда, откуда встали и куда опять ложились. Я забился в угол и смотрел на них с ужасом. Вели себя, как скоты, я им об этом говорил, но они не слушали, даже не замечали меня.

Утром дядька имел со стариками разговор. Просил отпустить нас на пару дней домой, «сходить в баньку, постираться, привести себя в порядок». Старички отпускали и даже по стаканчику самогона налили на дорожку. Дядька с Самоваром выпили и пошли. Я хотел забрать инструмент, но дядька сердито прикрикнул:

— Зачем брать? Через двое суток назад придём.

Я инструмент оставил. Выйдя за деревню, не сговариваясь, дядька пошёл в одну сторону, Самовар в другую. Я кричал Самовару, звал, но он не откликался, да и дядька хитро подмигивал и говорил:

— Не зови, пусть идёт.

Остались с дядькой вдвоём, шли по направлению к автобусной остановке. Дядька шёл и под нос себе что-то бормотал, кому-то грозил кулаком, какому-то врагу невидимому. Несколько раз терял равновесие и падал. Он хоть и выпил утром всего один стакан, но после двух суток непрерывного пьянства, был как в дыму, не видел, не различал вокруг себя ничего. Поддерживать себя категорически запрещал. Иногда правда хватался за мою руку и держался за неё до тех пор, пока не находил равновесие. Ну и намаялся же я с ним в тот день.

Идём, уже остановка видна, и вдруг поворачивает назад, и опять бредём к гостеприимному дому. Говорит, за инструментом, дескать, жалко оставлять. А как придём, снова просит стаканчик и на меня кричит:

— Не трожь инструмент, мы же скоро вернёмся.

И мы действительно, поплутав по распаханным полям, по тухлым лужам, похожим на болота, хоть и нескоро, но возвращались. И возвращались не за инструментом, как дядька клялся на дороге, чтобы меня обмануть, а за очередным стаканом.

Когда пришли в третий раз, старичок не выдержал, налил дядьке стакан браги, а остальное прямо на его глазах вылил в крапиву. Быть может, это повлияло на то, что мы с четвёртой попытки, все в грязи и репейнике, всё-таки дошли до остановки.

Кое-как на позднем автобусе доехали до железнодорожной станции. Там дядьку, как пьяного и невменяемого схватили стражи порядка. Но схватили не сразу, успел и на станции дел понаделать. Украл чью-то сумку с тряпьём, с какой-то никому не нужной ветошью, спрятал её под перроном, завалив сорванными лопухами, и всё шептал на ухо, чтоб я запомнил место.

С кем-то поругался, с кем-то сцепился, тут его и взяли.

Не вступился я за дядьку потому, что всё одно, ничем бы ему не помог. Да, и устал я от него за последние три дня. Осточертел, он мне, физически стал противен. Да и потом, думал я, не в тюрьму же забирают, не на пятнадцать суток, просто протрезвиться. Что ж плохого? Сел на электричку и не заезжая в деревню за книгами поехал домой, в Ленинград.

На вопрос матери:

— Как отдохнул?

Я ответил:

— Не помню.

Дядька всё же получил пятнадцать суток, которые отработал на химическом заводе в городе Калинине, в цеху, где невыносимо пахло тухлым яйцом. О чём сам, впоследствии, рассказывал.

Со временем, плотницкие навыки мои стали забываться. И теперь я, как отец, ни гвоздя в стену забить не могу, ни что-либо ровно отпилить не умею.

5.01.1996 г.

Карамболь

К Соне Сойкиной приехала сестра Вика из столицы и первым делом спросила:

— Как, с женихом?

— Костя думает.