Человек без собаки

Моя семья — как тюрьма. Папа — директор тюрьмы, мама — повариха. Моя сестра Эбба — надзирательница. Она очень потолстела и не влезает в джинсы. А мой брат Роберт и я — заключенные. Мы никакого преступления не совершили, но отбываем пожизненный срок.

Каждый день мы получаем увольнительную и идем в другую тюрьму, в школу. Там тоже много надзирателей и заключенных. Но там веселее и не так строго.

Директор тюрьмы, папа, очень вредный злодей. Он все время носит галстук, кроме воскресений. Мама-кухарка его боится и делает все, как он скажет. И мы все тоже его слушаемся, потому что у него есть палка с гвоздями.

Моя сестра, надзирательница Эбба, лебезит перед ним.

Она тоже вредная злодейка. Иногда она, правда, бывает подобрее, но только когда у меня или у Роберта день рождения.

Как только мы с Робертом немного подрастем, мы сбежим из дома и заявим на них в комиссию по делам детей.

И напишем королю и королеве Сильвии — она защищает всех детей, с которыми плохо обращаются. Король вскочит на своего белого ослика, застрелит папу, маму и Эббу, освободит нас с Робертом из тюрьмы, и мы будем жить счастливо до конца дней.

Правда, правда, правда.

Сочинение не прошло незамеченным. На дворе стояли восьмидесятые, школьные психологи и преподаватели ездили на разные курсы и были наслышаны о «серой зоне»[25]. Им сказали, что в каждом школьном классе как минимум два случая инцеста, как минимум в трех семьях детей бьют, и необходимо все это выявить и пресечь. Всю семью Германссон вызвали на собеседование. Началось все с того, что классная руководительница Кристины, могучая мужеподобная девица лет двадцати пяти из Ландскруны, зачитала опус. Потом стало известно, что эта девица завязала с педагогической карьерой и стала первой в Швеции женщиной-ныряльщицей, специализирующейся на обезвреживании подводных мин.

Розмари упала в обморок. У папы Карла-Эрика, заслуженного педагога, покраснели глаза, и он начал заикаться. Положение спасла Эбба — она захохотала, обняла младшую сестру и заявила, что ничего глупее в жизни не слышала.

Кристина созналась, что сочинение написала со злости: ей не разрешили смотреть телепрограмму о серийных убийцах и насильниках в Нью-Йорке, — и поэтому в ее сочинении есть некоторые преувеличения.

А Роберта никто и не спрашивал. Но когда мама Розмари пришла в себя, все обошлось тихо и мирно. Кураторы были довольны, завуч был доволен, будущая ныряльщица тоже была довольна, насколько вообще могла быть чем-нибудь довольна: по части получения удовольствия у нее были большие трудности.

Карл-Эрик заикаться вскоре перестал, но глаза были красными еще несколько дней. Кто-то даже выдвинул предположение, что он перенес микроинсульт.

— А все же в этом что-то было, — сказал Роберт. — Я пошел. Не сидите здесь, как совы, идите спать.

— Через три минуты, — сказала Кристина.

— И я через три. — Хенрик покивал головой.

Он подошел к площади. Было пять минут второго ночи. Чудесно, подумал он. Ни души, не перед кем опускать глаза. Странник в ночи[26]…

И все равно, его не оставляло чувство, что за ним кто-то наблюдает. Он остановился у темного входа кинотеатра «Роял» и огляделся. Ему стало душно. В этом уголке вечности он и прожил первые двадцать лет жизни. И чему тут удивляться? Конечно, травма на всю жизнь…Так и должно было случиться. Так и было запланировано — все должно пойти псу под хвост.