Человек будущего

Привязан ли был он слишком к Арсению и, находя в его безумствах оправдание собственных, любил в нем самые недостатки, - или обстоятельства слишком связали его жизнь с жизнию Виталина, но дело в том, что даже в эту минуту не мог он сердиться на него серьезно; он понимал слишком хорошо, что если Виталин теперь не у него, значит, Виталин не может, не в силах делать что-нибудь, не может потому, что ему лень, а лень - так принимали они оба всегда невольна, всегда следствие болезни. Итак, он не сердился на него в эту минуту, но ему было досадно за него, досадно то, что в это время, по всем его расчетам, Виталин успел уже создать десять новых легенд о себе в уме квартирных хозяек своих приятелей, наделать бездну долгов и рассказать, по слабости характера и по неограниченному самолюбию, много будущие возможного за настоящее действительное. Притом же хозяин Виталина до того надоел ему своими жалобами, что он не мог равнодушно его видеть.

По коридору, ведущему в его комнату, послышались чьи-то шаги. Искорский поспешил затаить, по возможности, самое дыхание.

- Искорский, - раздался за дверью знакомый голос, - это я, - отвори.

Искорский поспешил встать и отпереть. Вошел Виталин.

Он был бледен, на его лице было видно болезненное утомление, его глаза были странно мутны.

- Откуда ты? - был первый вопрос Искорского...

- Мало ли откуда, - отвечал Виталин рассеянно, садясь на противоположный диван.

- Ты обедал? - спросил опять Искорский.

- Да.

- Где?

- Там... у одного знакомого.

- Да вздор, не обедал...

- Когда я тебе говорю, что обедал...

- Где ты был полторы недели?

- А что? меня искали?

- Хозяин надоел просто.

- Нет ли писем?

Искорский вынул из ящика стола одно маленькое письмо, запечатанное черной печатью.

Виталин молча взял его, распечатал и, пробежавши, положил в карман.

- Только? - спросил он холодно.

- Только.

- Послезавтра идет моя драма, - начал Виталин. - Получивши деньги, я уезжаю тотчас же из Петербурга.

- Куда?

- В Сибирь.

Виталин подал Искорскому с этим словом письмо, которое тот пробежал тотчас же.

- Безумие! - сказал Искорский, отдавая письмо назад.

- Не думаю.

- А я знаю, - продолжал тот, - а я вижу отсюда, что из всего этого будет. Дело конченное и решенное, что ты не в состоянии еще успокоиться.

- Я?.. а пора бы! - отвечал Виталин с горькою улыбкою. - О нет, сказал он, - вон, вон отсюда, поскорее вон отсюда. Чего мне ждать теперь? Да и глуп я был, когда ждал чего-нибудь прежде!.. Там, по крайней мере, мне останется только скучать.

- Что за отчаяние?

- Что за отчаяние? хорош вопрос! Да неужели тебе самому все это не надоело? Чего ждать? все одного - страдания.

- Да разве не везде одно и то же, по крайней мере для тебя и для меня?

- Говорю тебе: там мне будет полная свобода скучать и хандрить.

- О старом вздоре?

- Хотя бы и о нем.

- Славная цель, однако! Но тише, - прибавил Искорский, - сюда идут.

В коридоре снова послышались шаги, и казалось, двух человек... Вскоре за дверью раздался резкий и повелительный голос: "Это я, отворяйте!".

- Редактор, {15} - прошептал Искорский, и губы его сардонически сжались на минуту. Он подошел к двери и повернул ключ.

В комнату вошли два человека.

Один из них обладал наружностию, которую я назову воинственною, потому что не умею иначе назвать ее, да и потому еще, что привык на все смотреть через призму табели о рангах. Он был еще очень молод и по всем признакам страшно недоволен своею молодостию; бледным и слабым, совершенно финским очертаниям его лица сообщали выразительность только усы, возделываемые с бесконечною любовью. Движения его были резки и каждое из них, казалось, говорило "каков я, а?...". Он часто пристукивал каблуками, что, впрочем, за недостатком шпор не производило желаемого эффекта. На его лице вечно сияла улыбка неизменного самодовольствия; его речь была чрезвычайно резка и через три слова приправлялась постоянно выражениями, никогда не видавшими печати.