Человек ФИО

Про Вериных родителей мне почти нечего рассказать. Я и видел их раз, мельком. Вера тогда целую неделю не отвечала на звонки, и я заявился к ней без приглашения. Они сидели на кухне, в халате, трусах и майке, толстыми ломтями нарезая варёную колбасу, и всего-то сказали: «Здрас-с-сьте». Мы тогда с Верой поругались, как и позавчера. И теперь я хожу по безмолвным улицам, шаркаю ботинками и слушаю, как дождь глухо барабанит по моему такому одинокому в этот поздний час зонту.

А дальше и не знаю, о чём говорить… Вечером позвонила Вера и сказала, что тебя больше нет. То есть не совсем так. Она сказала, что сама всё решила. Да-да, так и сказала: «Я сделала аборт».

Наш отец

– Протопоповский переулок – бывший Безбожный. Легко запомнить. От метро прямо и направо. Пешком минут пять. До первой арки. Заблудиться невозможно. Шампанское и торт необязательны. В нашем распоряжении бар и полный холодильник – родители в шесть отбывают в Дом офицеров на торжественное мероприятие по случаю…

Это была её идея отметить День защитника Отечества1. «Ну и что, что не служил. Всё равно. Ты ведь мужчина. И если война – тебя призовут, не волнуйся, на очки не посмотрят».

Мать мне тоже всегда говорила: «Какой из тебя воин… Смех да и только. Весь в отца».

Двадцать третьего февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского Флота, наш отец, вернувшись с работы, снимал пиджак, рубашку и надевал старенькую застиранную тельняшку – хотя в армии был на сборах в авторемонтных войсках и море видел всего-то несколько раз – в отпуске. Открыто, не таясь от матери, брал из серванта сколько надо на пузырь и, что-то подвывая и насвистывая, в пальто нараспашку, тащился через весь город, по ухабистым улочкам, вдоль залитого огнями шоссе на Москву, к стоящему на отшибе, у самых огородов, отделению милиции.

По дороге он то и дело останавливался и прикладывался к бутылке: у ворот похожего на крематорий завода, возле неотличимых друг от друга, как близнецы, детсада и поликлиники, перед клубом с тремя дорическим колоннами, исписанными ругательствами и признаниями в любви. (В клубе в этот день давали праздничный концерт. Приезжал народный ансамбль песни и пляски «с области», и хор задушевно пел «Из-за острова на стрежень», а статные плясуны в клёшах и матросках лихо, с присвистами откаблучивали «Эх, яблочко», стреляя глазами в наших зардевшихся девок.)

В парке культуры и отдыха под убелёнными снегом столетними липами, уцелевшими от барской усадьбы, отец справлял нужду и снова прикладывался – у гипсовых горнистов, у памятника Ленину в снежной ермолке и у беседок, где в тёплое время пили, любили, плакали и гадили.

Через весь город тащился он к безрадостному двухэтажному зданию отделения милиции требовать «высшей справедливости».

Его не били и не забирали в вытрезвитель. Милиционеры, при параде по случаю праздничка, с шутками и прибаутками сажали его, обмякшего, в тарахтящий тряский «козлик» и доставляли на квартиру.

– Хозяйка, принимай своего морского волка. Всю дорогу брехал, что прадед его – георгиевский кавалер, старшина хер знает какой статьи и на Тихом океане в девятибалльный шторм под парусами ходил.

– Да как же так, Коля! Опять ты за своё?! – искренне удивлялась мать, всплёскивая полными белыми руками, на мгновение оголявшимися в широких рукавах её махрового халата. Отец в ответ бормотал, что он ещё всем задаст и выведет всех на чистую воду. Мать вздыхала, плотнее запахивая халат, и просила отнести отца на их промятую, слишком узкую для двоих кровать.

– Счастливого плавания! Но чтобы это в последний раз, – весело напутствовали отца нарядные милиционеры и, потоптавшись у порога, точно голодные телки перед пустой кормушкой, шли отмечать и праздновать.

Брат, когда вернулся из армии, тоже отмечал и праздновал. С утра до вечера. Сначала дома, потом с друзьями, потом сам, неизвестно где и с кем.

Его часто видели у пивного ларька рядом с заводом. После смены здесь останавливались рабочие. Брат просовывал голову в низкое окошко, придавленное изнутри внушительной грудью крикливой, строгой, всегда наливавшей в долг Валюши, щедро угощал, выставляя одну за одной пузатые гранёные кружки с быстро оседавшей пеной и, разойдясь, обзывал размякших рабочих сухопутными крысами. Не со зла, конечно, а потому что отслужил три года на флоте. В результате случались инциденты. И отцу приходилось вступаться, за что он потом сам нещадно бил брата – лютее, чем раньше, до армии, за любые маломальские провинности. Мать плакала, выщипывая узловатыми цепкими пальцами катышки из уголка своей старой вязаной кофты, просила остановиться, одуматься.

Брат не остановился и не одумался. После очередного инцидента его увезли в больницу с переломами и сотрясением. За ним ухаживала одна медсестра. Женщина неприметная, одинокая, годами старше брата. Она овдовела несколько лет назад, но по-прежнему носила траур. Чёрное ей очень шло и слегка молодило.