Человек и пустыня

Ледокол встал у пристани, где возле берега горами лежал каменный уголь, привезенный сюда из Англии. Члены экспедиции и кое-кто из команды пошли на берег в черные холодные горы. О, как бесплодны и суровы эти гигантские камни! Нигде никакой растительности: морозы и ветры, прилетая с океана, мертвят все живое. Лишь кое-где, в долинах на припеке, робко зеленеет морошка и серыми пятнами пестреет мох. В одном месте зеленел березовый «лес». Этот «лес» был человеку по щиколотку. Капитан, смеясь, сказал, показывая на березки:

— Вот в таком бору перед осенью вырастает много грибов, и тогда грибы бывают вдвое выше леса.

С гор пошли в город. Дома и избы приютились меж огромных камней, суровых, обточенных ледниками, сползавшими здесь когда-то. Тротуары деревянные, неровные, они то поднимаются, то опускаются, следуя изгибам горы. И странно видеть, что во дворах здесь ходят куры, что две козы стоят у стожка и поспешно жуют черное-черное сено. На неуклюжем плетне гирляндой висят рыбьи головы, — так в благодатном черноземном крае вешают иной раз на заборах плетеницы лука и подсолнухи или мелкие дыни-горлянки.

В белесом небе пролетит над городом и горами чайка, тоскливо крикнет, ей нечего взять на этих скалах, она летит к гавани, к морю.

Мы возвращались на ледокол, блуждая глазами по горам, морю, белесому северному небу. Но что это? Маленькие серые птички, чирикая, пролетели стайкой. Воробьи! Совсем такие же, как везде. Они пролетели над дворами, спустились вниз, к гавани, к воде. Здесь, в этом каменном городе, все живет водой, даже воробьи.

Уселись они высоко на вантах. Потом, чирикая, стали спускаться вниз, наконец запрыгали по палубе ледокола и заглянули в двери кухни, где возился белый повар. Они внимательно осматривали каждый закоулок, нет ли чего поесть. Повар, распаренный жаром плиты, на минуту выскочил на палубу с решетом в руке, суровый, красный, заросший до глаз черной щетиной. Он мельком глянул на воробьев, и в углах губ у него мелькнула улыбка. Он опять скрылся в дверях кухни, и через минуту две горсти крупы полетели на палубу. Воробьи, чирикая, наперегонки стали клевать крупу, а повар время от времени, выглядывая из темной двери, что-то бурчал, смеялся.

II

Целые сутки на корабле стоял грохот. По длинным доскам рабочие в тачках возили уголь и с грохотом сыпали его в угольные ямы ледокола. Черная пыль подымалась столбом. Капитан время от времени принимался ворчать: медленно идет погрузка, — и его ворчание тяжелым облаком накрывало других. Все были недовольны, все торопились, бегали сердито. Лишь воробьям было привольно в этот день на корабле. Горсть за горстью повар выбрасывал им крупу и крошки, сытые воробьи прыгали лениво, мирным поселком расположились на вантах, посматривали вниз на суетящихся сердитых людей.

Перед полночью вдруг страшно загудела сирена. Дремавшие на вантах воробьи испуганно поднялись стаей, полетели прочь к городу, но скоро сирена смолкла, и один за другим воробьи вернулись к кораблю, где их так гостеприимно кормили.

На корабле теперь суетились сильнее, чем прежде. Матросы поспешно убирали мостки, портовые рабочие — черные от угольной пыли — стояли на пристани, готовясь отдать тросы. Корабль медленно поворачивался, отодвигался от пристани. Две женщины махали платочками. С кормы им отвечали матросы, смеющиеся, белозубые.

Корабль вышел на середину гавани, медленно повернулся и стал уходить в узкий проход между горами, туда, к океану. Воробьи перелетели с кормы на нос корабля, громко чирикали, точно о чем-то спорили или совещались.

Опять взвыла сирена, и воробьи, взметнувшись всей стаей, покружились над кораблем и полетели к городу, к каменным горам. Только два вернулись назад, сели на ванты высокой мачты. Корабль медленно шел из гавани в океан. Высокие горы нависли над ним черными, страшными громадами. Корабль шел возле самого берега.

Была полночь, а солнце стояло высоко. Чайки белыми точками виднелись на черных скалах. Они спали, втянув голову между крыльями.

Извилистым проходом корабль вышел в океан, последний раз зазвонил сигнал в машину, — полный ход. Черный столб дыма гуще взвился над кораблем, полногрудый ветер засвистал в мачтах и вантах, корабль быстро стал уходить от берегов в бесконечные океанские просторы. Воробьи еще почирикали, будто последний раз совещались — вернуться или плыть с этим кораблем, и, должно быть, решили плыть. С вант они спустились вниз на бак, попрыгали между канатами и якорями и, выбрав уголок за дверью носового кубрика, уселись здесь рядом. В уголке было тихо, уютно. Воробьям светило солнышко, здесь не было холодно, сюда ветер не попадал. Люди еще долго стояли на палубах, смотрели на удаляющиеся берега. Черные скалы становились синими, будто погружались в воду, и уже нельзя было различить входа в фиорд. Только одна синяя воздушная линия еще долго поднималась над зеленым бурным морем. Потом скрылась и она.

III