Человек и пустыня

С кремлевских стен работал пулемет, стреляли из винтовок, пули срывали ветви деревьев — вот здесь, прямо над головой, — били в стены церкви, звякали в окнах и в застекленной галерее. И солдаты уже добирались ползком к орудиям, к зарядным ящикам. От выстрелов гудело в ушах, все были сосредоточены, с упрямым выражением в глазах. И деловиты. В этот день вся Москва была полна пушечной и ружейной пальбой — и, кроме пальбы, ни Толчков и никто из солдат не слышали будто ничего. Но вот все тот же большеголовый фейерверкер-москвич крикнул:

— Толчков! Ты бы распорядился за обедом послать. Пора. Двенадцать часов.

— Откуда ты знаешь, двенадцать?

— А слышь, часы бьют?

Толчков прислушался. Раздельно, точно, неторопливо часы Спасской башни отбивали полдень, Были моменты — ахнет пушечный выстрел, очередной удар часов пропадет в громе, но потом опять точно, неторопливо: «дон, дон, дон». И, отсчитав двенадцать, часы заиграли… Они заиграли что-то Толчкову незнакомое — будто рассыпали звоны, беспорядочные и разноголосые, — так разноголосо и беспорядочно кричат перелетные стаи журавлей в небе осенью.

Они звонили долго, и со странным напряжением Толчков слушал их, прижавшись к каменной ограде у ствола самой толстой липы. Потом он забыл о часах, но этот разноголосый звон все еще звучал у него в ушах.

День пошел туманно и беспокойно, — над Москвой моросил дождь, пелена сизого дыма стояла над Кремлем, над Замоскворечьем, гул все усиливался, — артиллерия била по Кремлю со всех сторон. За церковью, где понуро стояли лошади и лепились под стеной солдаты и мальчишки, уже работал полевой телефон. Толчков кричал кому-то:

— Никого не видать! В Малом дворце выхлестали все окна! А? Не слышу! От них не стреляют. Только из пулемета жарят. Еще нажать? Нажмем! Снарядов хватит!

От телефона, пригибаясь, почти ползком, опять бежал к ограде, к липе — на свой наблюдательный пост, — командовал: «Огонь!». И после грохота его слух невольно ловил бой часов, — может быть, ухо, слушая мирный звон, хотело отдохнуть от пушечной пальбы. «Дон, дон, дон…» Часы отзвонили шесть раз. Толчков повернулся к солдату-москвичу, сказал:

— А в полдень они что-то названивали.

Солдат сердито засмеялся:

— В полдень и в полночь они восхваляют царя.

— Как восхваляют?

— Играют гимн «Боже, царя храни»!

— Гимн? Не может быть! — насторожился Толчков.

— А вот послушай.

Толчков приставил бинокль к; глазам, долго смотрел на башню, на часы.

«Не может быть!» Кремль стоял уже заваленный обломками.

С вечера стрельба все усиливалась и только перед полночью вдруг начала стихать. Из темноты к церкви Никиты пришли рабочие с винтовками на веревочках, с ними два солдата, четыре мальчугана лет по шестнадцати, тоже с винтовками, все говорливые, с задором, веселые.

— Наши взяли Думу, выходят на Красную площадь. Гляди, сейчас Кремль заберут. Белые пардону просют!

Один рабочий с широкими, как ворота, плечами безбоязненно подошел к орудиям, к ограде. На него крикнули:

— Куда прешь? Убьют!

Но он, не оборачиваясь, ответил:

— Кто убьет? Юнкеря теперь деру дают. Гляди, вся площадь в Кремле порожняя.

И эти слова для всех будто свет: юнкеров уже нет на стенах. Кремль опустел. Стреляли теперь только где-то на Остоженке. Толчков поднялся на ограду, долго смотрел в бинокль. Вдруг в неясном свете за Малым дворцом он увидел что-то живое — будто уходила толпа.

— Гляди! Уходят! Уходят! Бей их! — заорал он и, соскочив с ограды, показал наводчику, куда бить.

Пушки грохнули. Черное, живое исчезло. Опять стало тихо. И вдруг в наступившей тишине зазвонили часы Спасской башни, Толчков встрепенулся и замер, слушая. Часы торжественно, неторопливо пробили двенадцать. И тотчас заиграли — разноголосый звон рассыпался в тишине. Толчков весь вытянулся, чуть повернул голову, левым ухом вслушиваясь. Да, часы играли «Боже, царя храни». Звуки четко сплетались в знакомый мотив. Казармы и война врезали в сердце этот мотив. Пусть царь уже свергнут и уже сидит в Сибири, а часы над разбитым Кремлем все поют «Боже, царя храни» — гимн насилия и унижений.

Словно подкинутый, Толчков скакнул к орудиям, закричал:

— По часам Спасской башни! Оба орудия!

Наводчик правого орудия тотчас припал к панораме. А другой удивленно сказал:

— Что ж стрелять? Там нет никого!

— А не слышишь «Боже, царя храни»? Наводи!

— Есть часы! — сказал первый наводчик, поднимаясь.

— Огонь! — скомандовал Толчков и отбежал в сторону, чтобы видеть, куда попадет снаряд. Широкоплечий рабочий стоял возле, зажимая уши ладонями. Выстрел ахнул, на Спасской башне заклубилась пыль, но часы, едва видные в полумраке, все еще пели. Из-за церкви прибежал солдат: «Товарищ Толчков, тебя к телефону, скорей, скорей!»

— Снова заряжай! — крикнул Толчков наводчику и побежал за церковь.

Знакомый голос из штаба орал в телефон:

— Толчков! Немедленно прекрати огонь! Белые сдались!

— Ага! Сдались? — торжествующе крикнул Толчков.

— Сдались! Сдались! Больше ни одного выстрела!

«Как ни одного? А часы-то? Они останутся и будут петь царские гимны?» — подумал Толчков и, усмехаясь, крикнул в телефон:

— Еще нажать? Я это могу! Снаряды есть!