Человек и пустыня

— Верно! Вот таким надо. Что задумал, тут хоть тресни, а чтоб по-твоему было. Работай, кипи, гори! Вот! А мошенников вешать надо. Этого бы Клюбена, например! Так ты Жильяном будешь?

— Жильяном, папа!

— Хо-хо-хо! Это здорово! Вот это я одобряю! И море перед тобою, братец ты мой, огромнейшее — пустыня-то наша. Чем не море? Вот завоевывай!

И вдруг спохватился:

— Расти, что ль, скорее ты, Витька! Помощника мне надо.

— Папа, я уже большой.

— Большой, да не очень. Годика через два пущу тебя в дело.

И после этих вечеров отец стал звать Витьку Жильяном.

— Жильян, иди-ка обедать!

— Жильян, к тебе товарищи пришли!

Мать возмущалась:

— Что это ты, Иван Михалыч? Аль забыл, как его крестили? Нехорошо это, Витенькина ангела обижать.

Отец только хохотал.

— Чего ты понимаешь, мать? Тут дело высшее, не твоему уму тут рыться. Твое дело — попы да монахи, а наше дело — война.

Витька смотрел на мать и боязливо, и свысока. Мать поджимала губы:

— Ну ж, война!..

— Вот подрастет, вот посмотришь, какой сын у меня будет…

И хлопал Витьку по плечу. А Витька вечерами, посматривая в маленькое ручное зеркальце, тянул углы губ книзу, чтобы походить на Жильяна, у которого «углы губ были опущены»; морщил брови, чтобы над переносьем была складка, как у Жильяна; долго махал руками и щупал мускулы: не такие ли они напружистые, как у Жильяна? Он хотел быть сильным, смелым и ловким.

Месяц за месяцем, год за годом, училище, книги, разговоры с отцом — будто на гору высокую поднимался Витька, все дальше становилось видно.

Было ему четырнадцать лет, когда он впервые, как взрослый, сел верхом на лошадь, поехал впереди отцовской коляски по степям заволжским — через Синие горы, на Караман, на Чалыклу, — в места далекие, о которых Витька до этого только слышал.

Накануне, как поехать, отец говорил с ним, точно с большим, не улыбаясь:

— Приучайся! Пройдет лет десять — все твое будет. Учись править.

— Почему десять, папа?

— Може, раньше. Смерть неизвестно когда приходит.

Мать была здесь, заахала:

— Будет уж тебе, Иван Михалыч, пустяки городить!

— Да, это ты верно! Я и сам умирать не хочу. Ну, готовым быть надо. Кто что знает? Никто. Пусть он приучается.

От хутора к хутору, мягкими степными дорогами, среди полей зеленых… Галчонок задорно пофыркивает, тянет просторы, а воздух синь, звенят неуемно жаворонки, в логах, видать, перелетают лениво косокрылые дрофы.

Витька думает:

«Вот бы ружье!»

В стороне — широкие ветлы, за ними — крыши: хутор.

— Витька! — кричит отец из коляски. — Постой-ка! Не заехать ли к Зеленовым?

Витька пугается.

Там намекнут, там подумают, потому что уже не раз, бывало, намекали про эту проклятую Лизку.

— Не надо, папа! Скоро доедем.

— Доедем? Еще десять верст. А Зеленовы здесь все лето проводят. Ольга Петровна здесь, и Лизавета здесь. Може, и самого Василия Севастьяныча застанем.

— Не надо, папа!

Витька вполглаза смотрит на отца. У того под усами дрожит улыбка и в глазах — плутовство. И Храпон нагнулся, спина наклонилась, и будто смеется спина-то.

— Да ты что упираешься? Аль брезгуешь?

«У, застрелить бы эту Лизку, чтоб не было ее на свете, не было бы сраму такого!»

— У меня дела там, заедем.

Ясно, отец смеется.

— А-а, так?..

Витька вдруг выпрямился в седле, поднял нагайку.

— Как хочешь. Раз дела — поезжай. Я один дорогу найду до нашего хутора.

Галчонок повернулся на месте и рысью от коляски — враз. Сзади смех дребезжащий. Слыхать, и Храпон смеется.

— Постой! Тебе говорю, постой!

Витька скачет во весь мах мимо ненавистного хутора. И не смотрит. Ему чудятся за деревьями чьи-то наблюдающие глаза (чьи?), и эти глаза знают, почему он скачет.

Версты две отъехал, тогда оглянулся. Коляска ехала по дороге, как маленькая темная букашка, хутор миновала.

Витька поехал шагом.

— А чего я стыжусь? Жильян бы не стыдился. Ведь ходил он играть на волынке под окна Дерюшетты.

Витька засвистал, загарцевал, дожидаясь отца. Он теперь готов посмотреть прямо.

— Ты чего, чудак, ускакал?

— Я не хочу к ним.

— Он невесты испугался, — засмеялся угрюмо Храпон.

— Ну, ты, Храпон, помалкивай! Не твое дело, чего я испугался.

Витька весь ощерился.

— Ого, уж орать? А ты на Храпона-то не ори! Он ведь, сынок, правду говорит.

— Знамо, испугался, — дразнил Храпон.

Вот бы поднять нагайку и огреть этого мужлана по шее! Он и не стал бы больше разговаривать.

И слава богу, что на хуторе событие: пали три коровы. Отец заорал, затопал ногами:

— Гнать вас, чертей, дармоедов! Смотреть не умеете!

И сразу забыли про Зеленовых.

А когда обходили загоны, Витька видел, как отец стукнул по подбородку работника Никишку. У того дернулась голова. Чуть спустя Никишка плевал, стараясь делать плевки незаметными, плевал кровью. Было стыдно смотреть на него. Витька не смотрел, но думал:

«Так и надо! Недоглядел — и сдохла скотина. Жильян вот так же надавал бы оплеух мужику: не мори скотину!»

Вечером, перед сном, когда остались в избе одни, а в сенях улегся Храпон (Витька знал: у Храпона в мешке револьвер), отец говорил: