Человек и пустыня

— А ведь дедка твой правду сказал: не надо тех привечать, кто любит мягко спать да сладко есть. Вот еще тогда он приметил. Поглядел я — ни к шутам хозяйство. Прогнать придется. Дармоед!

А за окнами кто-то ходил, будто подслушивал и готовился. Витька ждал: придут, нападут. Надо бы отцу помолчать: они ведь двое только (ну, Храпон еще), а работников на хуторе много, приказчик с ними, и все они разбойники. Отец, как назло:

— Чуть недоглядишь, все навыворот пойдет. Эх, народ! Дубить его еще века цельные. Под носом не видят ничего, ленивы, хоть руки об него оббей. Вот, гляди, Витька! Хочешь богатым быть, везде свой глаз суй. Ни одному дьяволу не верь! Только сам.

В комнатке было душно, жарко. А отец все говорил, и казалось: жар идет из его рта, от раскаленных слов.

Так вот на каждом хуторе отец орал, стучал ногами, сыпал зуботычины. А Витька ждал: кто же даст сдачи отцу? Стыдно было: бьет больших. И страшно чуть. Но никто никакой сдачи. Все этакие испуганные, с заискивающими улыбками… Вот тебе разбойники! Может быть, это только в речах — разбойники, а на деле — куры?

Когда объехали хутора, вернулись в Цветогорье, мать кудахтала, радовалась, Витька почуял себя большим.

Мать:

— Милый ты мой, сыночек ты мой!

А Витька:

— Будет тебе, мама!

Ему совестно было. Что он, маленький — целовать его при всех? Ну, поздоровались, и будет. А то…

— Сейчас я. Вот дело справлю…

Отец мигал левым глазом, хохотал беззвучно.

— А сынок-то у меня! Гляди, не чмокун, целоваться не любит. Герой!

И по плечу мать — щелк!

— Всю дорогу верхом. Хо-зяин растет!

— Не сглазь, старик!

— А-а, сглазь! Чего ты с бабьими глупостями лезешь? Разве такого сглазишь?

Витька обошел комнаты. Как потускнели они и какими маленькими стали! К шири, просторам привык глаз — и все здесь съежилось, было странно. А сладкие материны слова после отцовских криков были приторны. Хотелось хмурить брови и говорить басом.

Вышел опять в столовую, где мать сидела с отцом, и отец уже второй пот пускал: пил чай — ворот расстегнут, волосатая грудь виднеется; от пота волосы стали вроде вороньего крыла.

Мать не удержалась — к Витьке, целовать.

А тот холодно отвертывался от ищущих губ. Хотелось ему вытереть платком щеку возле уха, где мать поцеловала.

Подумал:

«Да что за нежности, ей-богу?»

Но не сказал: еще робость была с матерью. Лишь басом, сурово:

— А когда, папа, на мельницу?

Он с удовольствием увидел, как испугалась мать.

— Опять уедешь?

— А как же? Дело. Нужно.

Отец счастливо засмеялся.

— Ну уж, не пущу! — решительно сказала мать.

Витька холодно посмотрел на нее.

— Как это не пустишь?

— Очень просто: сиди дома.

Витька презрительно засмеялся:

— Вот новости!

Мать чуть не заплакала. Тут и отец вмешался:

— Посмотрю я, Витька, на тебя, очень ты шикуешь. Мать, знамо, соскучилась. Ты не больно спесь напускай на себя.

Витька покраснел.

— Да что же я? Я так. Ты ж сам говорил мне: дела. Ну, так напрасно чего сидеть?

Витька помнил: Жильян был всегда суров.

Конец лета — жнитво и уборка — он прожил на хуторе за Маяньгой; мать была с ним (привязалась): приехала вместе с отцом, но тот прожил три дня, собрался на дальние хутора. И, уезжая, говорил Витьке при матери:

— Ну, сынок, гляди в оба! Ты остаешься вместо меня.

Витька еще вырос на целый вершок.

«Вместо меня!»

Это говорит отец — Иван Михайлович Андронов. Как не закружиться голове? И закружилась. Когда жнецы пришли жаловаться: «Голодом морит нас, идол проклятущий, в солонине черви по пальцу!» — и стояли злые, с тоской в глазах, Витька закричал на приказчика, на приказчика Василия Мироновича, как на жулика последнего:

— Выдай им хорошей солонины!

Приказчик ушам не поверил. Должно, думал: «Уже лает, щенок?»

А сам говорил:

— Нельзя-с, Виктор Иванович, народ и это сожрет. Чего ему сделается? Привыкнет.

Бабы орали:

— Да ведь червяки-то по пальцу! Сам жри, толстопузый охальник!

Приказчик презрительно кривил губы.

— Поглядела бы в пузе-то у себя: там червяки не по пальцу, а по сажени целой… Дура!

Но Витька настаивал:

— Выдай!

Тогда приказчик сходил к хозяйке — Витькиной матери. И та, как узнала про червей по пальцу, сказала:

— Выдай хорошей…

— Слушаю, Ксения Григорьевна, воля ваша, ну, только я не в ответе. Приедет Иван Михайлович, он все разберет.

И Ксения Григорьевна не знала, как быть: боялась вмешаться в мужское дело. И только Витька настойчиво кричал:

— Без разговоров! Выдать сейчас же!

И глаза у него были круглые, а возле крыльев носа дрожали две морщинки, как у отца, когда он рассердится.

Витька видел: когда бабы и мужики увозили пахучую солонину (чуть лучше той), они смотрели на него заискивающими глазами.

— Спасибо тебе, лебедик, выручил. А то живоглот маханом кормит…

А дня через два приехал отец, долго ходил с приказчиком, разговаривал тихонько, тот объяснял что-то и разводил руками… Отец позвал Витьку.

— Ты велел выдать мясо?

Витька не смутился. Пристально ударил глазами в глаза отцу:

— Велел.

Отец покрутил пальцами бороду.

— Съели бы!

— Папа, там черви по пальцу!

— Ну, для мужичьего брюха червяк — не помеха.

— Они кричали, папа!

— Кричали? Так ты что ж? Крику испугался или пожалел их?

Витька подумал: