Человек и пустыня

Всю ночь до рассвета у Виктора Ивановича в кабинете горел огонь. И весь следующий день Виктор Иванович ходил рассеянный, с утомленным, помятым лицом… А старики — и Василий Севастьянович и Иван Михайлович — в этот день приставали настойчиво:

— Ну-ка, Витя, гляди, дела-то какие!

— Какие?

— Война на носу. Японец зашебутился.

— Так что же?

— Действовать надо. Скорее хлеб скупать побольше. Ежели война начнется — хлеб взлетит птицей.

— Куда же нам воевать, если у нас дома такие непорядки?

— Непорядки непорядками, а война войной. Я полагаю, скупать теперь же надо. Гляди, что пишут…

Виктор Иванович на минутку задумался. «Скупать?» Он понимал: сейчас скупать, когда беда надвигается — война? Скупать, чтобы наживаться на войне?.. Он отвернулся от тестя, и, глядя в угол, сказал:

— Делайте, как хотите.

А зима ложилась все глубже. Все белым-бело было — Волга, Заволжье, горы, сад, двор, — мягкое, как вата, неслышное. Опять через Волгу обозы потянулись ленточкой: подойти к окну — все как на ладони видать.

Верстовыми столбами проходили зимние праздники: никола, рождество, крещение. И дом андроновский жил сильной жизнью, полной, как чаша, налитая с краями.

В эту зиму Ивана Михайловича выбрали гласным городской думы. Он ездил на заседания аккуратно, за обедом и ужином любил поговорить о городских нуждах.

— Не дай бог — война. Пропал город! Уж сейчас во всем нехватки, недостатки.

Василий Севастьянович сердито ворчал:

— С кем война? С Японией? Да она с наш уезд, не больше. Намедни я прочитал стишки: «Япония — вот те на: вся — губерния одна». Мы этих япошек сразу в бараний рог согнем, шапками закидаем.

— Так-то так, а все же.

— Ничего, сват, Россия все видала, все вынесет.

Теперь, в эти дни — декабрь, январь, — все погружались в газетные листы, во все просветы и щели между делами и в самые дела втискивали фразы о войне. Газеты кричали задорно, глумясь над Японией. Так же задорно и так же глумясь говорил Василий Севастьянович:

— Мы им… покажем.

А за два дня до сретения весть о войне наконец пришла, пришла неожиданно страшная: ночью японцы напали на русский флот в Порт-Артуре. Василий Севастьянович забегал шариком, малиновый от гнева.

— Ну, пусть подождут! Мы им!..

Он поймал газетную фразу о Святославе. И везде: в конторе, за обедом, в кабинете у Виктора Ивановича, — везде говорил горячо и громко:

— Вот мы как, русские: Святослав посылал посла к врагам сказать: «Иду на вас». А эти подлецы ночью. Ночью! Ночью напали на наши корабли. Разве допустимо?

— На войне свои законы, — напомнил ему Виктор Иванович.

— Ну, это ты, брат, брось! Чего ты зубы скалишь? Умный человек, а вот не соображаешь. Ночью… Ну ж мы им припомним! Мы им зададим!

В городе, в маленькой типографии Гусева, теперь печатались телеграммы о войне. Василий Севастьянович по пяти раз в день посылал туда сторожа:

— Сходи, не вышла ли телеграмма?

И если приносили телеграмму, на полделе бросал все, читал поспешно, выкрикивал ругательства — страшный в гневе. Он все грозил:

— Подождите. Мы вам!

Но день за днями — телеграммы несли вести самые обидные:

«Минный транспорт «Енисей» наткнулся на свою мину, затонул».

«Наши войска, после упорного боя, отходят на новые позиции».

Случай с «Варягом» и умилил, и восхитил, и опечалил.

— Вот мы как! Умрем, а не сдадимся.

Шумом своим он заслонил всех, все как будто отошли в сторону, смотрели издали. Иван Михайлович ходил хмурый, все допрашивал сына: «Что будет?» Женщины ахали, ужасаясь. И дом, как и город и, может быть, как вся страна, зажил жизнью тревожной.

В городе ходили манифестации — попы, мещане, воспитанники военной школы, рабочие с цементного завода — с иконами, царскими портретами. И Василий Севастьянович впереди всех, вроде распорядителя — в распахнутой шубе, с шапкой в руке, волосы растрепаны, лицо красное. Когда пели «Спаси, господи, люди твоя», он помахивал шапкой, как регент, и по красному, горячему лицу его катились слезы.

Газеты были полны волнующих вестей о студенческих и рабочих манифестациях в столицах и больших городах.

«Сима, напиши, что происходит у вас. Еще недавно я считал студентов бунтовщиками, а теперь…»

Так писал Виктор Иванович.

И ответ, через неделю, пришел ошеломляющий:

«Они хотят, чтобы мы не думали о них, хотят затуманить наши головы. Это им не удастся. Вот увидите. Пусть дураки ходят по улицам с иконами и нарисованными рожами, умные пока посидят, подождут, чтобы схлынул угар…»

Виктор Иванович возмутился, все внутри холодно сжалось, волосы на затылке — от шеи к маковке — взъерошились, он брезгливо бросил письмо прочь, на дальний угол широкого стола.