Человек и собака. Взаимная дрессировка

Густые сумерки сжимают пространство вокруг костра до освещённого круга диаметром метров в двадцать, далее синеющая темень. Уже в полной темноте слышим хлопающие звуки глухариных посадок. Довольные, что на подслух идти не надо, считаем посадки. Олег засекает двенадцать, я – пятнадцать. Ну, что же, птиц хватает! А вот что делать с собакой, мы так и не знаем… Самое простое, это привязать её в лагере, а самим перед рассветом двинуться на ток, разделиться, и с двух сторон пытать свою охотничью Удачу. Так и сделаем.

Ночью слегка подмораживает. Огромное звёздное небо привычно распахивается над головой. Почти не спим. Сидим молча, наблюдая за костром и перебрасываясь скупыми фразами. Всё-таки сказывается разница в возрасте: целых тринадцать лет. Разные поколения с разными интересами и желаниями. Да и семейные неурядицы помнятся ещё очень хорошо. Разговор оживляется, когда вспоминаем отца. Как складывались у него охоты на этом току? Отец никогда о нём не рассказывал. Знали ли про ток наши далёкие предки? Когда мы обходили ток, не видели ни одного старого кострища… Решаем, что, конечно же, ток был знаком нашим прародителям, но вот ночевать им не было необходимости: деревня рядом – преспокойненько можно выйти часика в два ночи и знакомой тропкой притопать на токовище, как раз подгадав к песне.

Чуть развиднелось, и проявились вершины сосен на фоне засиневшего неба, а мы уже на ногах. Старательно тушим костёр, попутно удовлетворённо отмечая, что лёгкий ветерок не сносит дымок в сторону токовища. Берём только патронташи и ружья. Прыгаем, проверяя, не загремит ли что-нибудь в личных вещах. Вега суетится вокруг, желая быстрее идти. Эх, собачка, и не знаешь, какая участь тебе готовится другом-охотником… Скрепя сердце, привязываю Вегу к дереву, укладываю на куртку между рюкзаками, говорю ей утешительные слова. Поводок тонковат, как бы не оборвала, но решаю, что и так сойдёт: всё-таки собачка послушная, будет спокойно ждать…

Посматривая на Вегу, потихоньку отходим. Собака смотрит вслед умоляющими глазами, потом обречённо вздыхает и опускает голову на куртку. Нас поглощают темнота и тишина леса. Стараясь не попадать в едва различаемые остатки снега, осторожно приближаемся к току. Расходимся: Олег – налево, я – направо. Пройдя метров двести и решив, что хватит, сажусь на поваленную сосну и замираю. Тишина полная. В этой тишине и темени по-особенному проявляются запахи леса. Фон составляет сильный запах сосновой хвои. К нему присоединяется менее ощутимый запах мохового болота. А что самое удивительное, так это ощущение свежести талого снега, доносимого лёгкими поверхностными мазками, как будто кистью художника, делающего лессировку…

Медленно светает. Где-то над головой, в ветвях сосны, завозилась синица, чуть пискнула и снова притихла…

В этой тишине раздаётся тихий звук, как будто кто-то палочкой легко ударяет по латунной гильзе… «Чок!»… и тут же настороженно замирает. И я тоже настороженно замираю, стараясь унять забившееся сердце, сразу догадавшись, что это именно то, что мне надо, то, за чем мы пришли сюда через километры весеннего леса – начало древней песни огромной птицы, русской охотничьей мечты…

Через пару-тройку минут звук повторяется, затем ещё и ещё. Это глухариное «чоканье» становится громче, учащается и, в конце концов, превращается в «скрежетанье», после которого наступает довольно продолжительная тишина…

До токующего глухаря не больше пары сотен шагов. Пора идти к птице. Тщательно просматривая возможные пути сближения, учитывая препятствия в виде веток, замёрзших лужиц и хрустких остатков зернистого снега, прыгаю под песню, под это самое последнее «скрежетание», когда токующий глухарь перестаёт слышать окружающий мир, целиком отдавшись своему древнему инстинкту продолжения рода. Через полчаса подхожу настолько, что углядываю глухаря в ветвях той самой корявой берёзы. Птица ходит по толстой ветке, в момент ярого токования раскрывая хвост и опуская крылья. Вокруг берёзы пустое пространство, которое мне ни за что не преодолеть, не спугнув глухаря. Как же быть? Да ещё где-то неподалёку подаёт осторожный голос копалуха… может быть, и не одна… Чуть отойдёшь от сосенок, тут же и взлетят рыжие красавицы, спугнут парня-то…

Лес взрывается выстрелом брата, однако мне везёт, что звук выстрела совпадает с последним коленом песни моего глухарика: он не слышит и продолжает петь. Глухарки замирают. «Вот, - тоскую я, – Олег уже с полем, а мне и подойти-то никак…». Вдруг мой глухарёк, планируя, слетает вниз, под берёзу. И продолжает петь, расхаживая вокруг дерева. Рассветает настолько, что я ясно вижу, как он, разъярившись на воображаемого противника, разгребает мусор мощными лапами… А я стою за стволом сосны, и настроение у меня совсем упадочное… потому как поделать ничего не могу… До птицы не меньше восьмидесяти метров – тут даже картечью сомнительно, а у меня её – картечи-то – и нет совсем. Самая крупная дробь – нулёвка в левом стволе, а в правом – двойка.