Человек идет в гору

Болезнь Николая постепенно шла на убыль. Но странное дело, выздоравливая, он становился мрачнее, молчаливее.

Только однажды, немного оживившись, вспомнив о чем-то, он сказал:

— Вот вышло солнце. Смотри, сколько тепла, света, красок вокруг! А уйдет — ночь, темень... Тоня, я думаю о том, что у каждого человека есть свое солнце. Пока оно светит,— тепло ему на земле, празднично. А погаснет...

Он спрятал лицо в подушку.

— Нет, у всех у нас одно солнце — Родина! — тихо сказала Тоня. Николай поднял голову и долго, не мигая, молча смотрел на Тоню воспаленными глазами.

Тоня поняла, что ему неофсодимо теперь общение с людьми, и она задерживала навещавших его друзей подальше, боясь оставить Николая наедине со своим горем.

Он расспрашивал их о заводе, благодарил за газеты и журналы.

С Солнцевым примирение произошло просто и немногословно. Александр Иванович сказал, что шумопламягаситель, вероятно, вскоре пройдет испытания в Научно- исследовательском институте.

Уходя, Солнцев, покраснев, проговорил:

— Прости меня, Николай... Не понял я тогда твоей кабины. Ты дальше меня видел. А я, вместо помощи, помехой был.

— Чего там! И я тоже хорош. Обозлился, насупился.

Спор по службе перевели в личную ссору. Петухи!

...Тяжелые вести с фронта подняли Николая с постели. Он не мог больше оставаться в комнате и, улучив момент, когда Тоня уехала на завод, вышел на улицу. У газетных витрин толпились люди, молча и угрюмо читая о новом наступлении врага. Николай, нахмурив широкие брови, долго ходил по городу. Он сильно ссутулился и выглядел стариком. Ноги подгибались от слабости.

Николай свернул в городской сад и присел отдохнуть на длинной низкой скамье напротив фонтана. Ветер копался в густой шевелюре лип и кленов. Могучий тополь осыпался белым пухом. Ветер подхватывал хлопья, кружил их, подбрасывал вверх.

Николай поймал пушинку, долго разглядывал желтое зернышко семени. На тяжелой ветке тополя медленно раскачивалась ворона.

Молодая воспитательница вывела на прогулку детей.

Они расположились напротив Николая. Веселия ватага мальчишек с шумом окружила его.

— Дядя, у меня дома патроны есть. Я стрелять умею! — звонко сообщил один мальчуган, а второй, черный, с раскосыми живыми глазами, взобрался к нему на колени и с детской непосредственностью спросил:

— Дяденька, дай мне очки, а? На одну минуточку . Только на одну минуточку! Я никогда еще из них не смотрел.

Николай улыбйулся. Эти озорники вывели его из оцепенения. Мальчишки примеряли очки Николая и ему было смешно их разочарование.

— А у моего папы есть очки... вот уж очки! Я в детском саду на голове Володьки пальцами рога строил, а домой пришел — мне от папы влетело. «Смотри у меня!— говорит.— Я все вижу!» Вот у него очки какие!

Выждав, покуда все мальчуганы примерят очки, Николай поднялся и с трудом оторвался от звонкой, цеплящейся за него детворы.

Николай сел в трамвай, шедший к аэродрому. Ему захотелось повидать летчиков, мотористов.. Юн любил говорить с ними о самолетах, любил их простую, умную, проверенную опытом критику, которая была беспристрастной потому, что шла от души.

Когда Николай вернулся домой, там сидел Мишин, 'беседуя с Тоней. Всматриваясь в Николая, директор; сказал:

— Больной, а не лежишь. Этак недолго и в симулянты записать.

На бледном лице Николая блестели воспаленные глаза.

— Побродил, солнца напился,— ответил он и закашлял.

«Плох ты еще, брат, плох!Одумал .Мишин,— И горе тебя гложет...»

Николая взволновало внимание директора, и он стоял растерянный, не зная, что сказать этому доброму ,человеку.

Мишин был свежий, крепкий, веселый. Если бы Николай не знал, что директор весь день провел в беспокойном труде по руководству огромной махиной завода, и что ночью в коротенькой тужурке и простой, сдвинутой немного набок кепке его будут видеть то в сборочном, то в механическом, то в деревообделочном цехах, если бы этого Николай не знал, он мог бы подумать, что Мишин недавно встал после дневного послеобеденного сна.

В углах рта у Мишина все время пряталась улыбка, и казалось, что нет такой трудности, нет такого несчастья, которые смогли бы стереть эту живую, лукавую усмешку.

— У тебя большое горе,— сказал Мишин, придвигая Николаю стул.— Я понимаю. Это очень тяжело. Но ты его еще больше усугубляешь. Война — ураган. Одних сшибает ветром, другие — у кого слабые сердца — падают от страха.

— Я принадлежу, конечно, к последним? — спросил Николай.

— И да и нет,— засмеялся Мишин.— Видишь ли... тяжелые испытания для сердца человечьего это то же самое, что высокая температура для металла — закалка!

— Но бывает и пережог,— с затаенной грустью сказал Николай.

— Вот-вот-вот! Перед тобой сейчас эта опасность и стоит.— Мишин помолчал. Потом, кашлянув, сказал той твердой скороговоркой, которую Николай не раз слышал на заседаниях:— Получено задание правительства о выпуске опытной серии машин.

— Новая модификация? Чья? — оживился Николай.

— Поликарпова.

— Николая Николаевича! Интересно!