Человек идет в гору

неумная порода птиц разноцветными перьями...

сорвана яркая мишура оперения. Но я хочу сказать, что

не боюсь предстать в таком... общипанном виде перед

рабочими и инженерами,— Мишин глубоко вздохнул и

посмотрел секретарю обкома в глаза,— что поделаешь,

васлужил!

— Заслужил,— согласился Булатов.— И помни: из

избы сор выметают веником, а не одним прутиком!

Предать анафеме старый стиль работы — полдела. Как

будете исправлять положение, товарищи?

— Я думаю, что вместе с партийным комитетом

обсудим этот вопрос,— проговорил Мишин.— Сор будем

выметать веником.

Партийный комитет решили созвать в тот же день...

Незадолго до начала заседания к Мишину вошел Глеб

Бакшанов.

— Разрешите, Семен Павлович... неотложное дело...—

произнес он, краснея и хмуря брови.

— Что там у тебя неотложного? Садись.

— Отпустите меня, Сбмен Павлович... не могу я здесь

больше работать! .

Мишин с проникновением поглядел на Глеба. Этот

девятнадцатилетний парнишка был живым укором ему,

Семену Павловичу. Чардынцев как-то говорил ему:

405 >

«Если хочешь знать, в твоих подражателях ты увидишь

собственные черты, только, словно для наглядности,

увеличенные, как в кривом зеркале».

Семен Павлович смеялся над этими словами. Добры*

вечера и Глеба все бранили, да и он сам отчитывал их,

особенно Добрывечера. В чем же здесь подражание? И

что общего между директором и этими молодыми людьми,

служившими «притчей во языцех» на заводе?..

И вот сейчас к нему пришел самовлюбленный* оби*

женный мальчик и произнес почти то же, что он сказал

сегодня Булатову.

— Ты хочешь уйти? — спросил Мишин вполголоса и

торопливо достал из кармана пиджака трубку. Глеб

машинально повторил движение директора. Семен

Павлович в сердцах швырнул трубку на стол.

В глазах Глеба отразилась короткая борьба, а в го-

Лосе послышалась уверенность, что «уж кто-кто, а Семен

Павлович в обиду не даст». Ни с кем не соглашался

Глеб в своем затянувшемся, упрямом споре.

-^*-Я токарь шестого разряда. На любом заводе мне

место дадут.

— Не то место твое, что дадут, а то, что заслужишь! —

резко и одновременно задумчиво сказал Мишин.

Глеб ухватился за это слово, он предвосхищал его:

— Вот! Каждый пацан дразнит «асом», в стенгазете

и на собраниях мыкают мою фамилию! А разве мало моих

эаслуг на заводе? Портрет два года в цехе висел. Даже

пылью покрылся!

— Это-то и плохо...

— Что висел?

— Что пылью покрылся. Пылью мы с тобой оба по*

крылись. Прошлыми заслугами любуемся. А время идет,

вперед! Сегодня мне уши надрали за это. Ох, как больно

надрали, Глеб!

Глеб глядел на директора в немом изумлении.

Выходит, и Семена Павловича бранят? Уж этого он никак не

мог предположить: Мишин был для него идеалом. И

откровенно говоря, пришел Глеб не столько с мыслью об

уходе с завода, сколько с тайным желанием узнать, что

скажет на это Семен Павлович.

В упрямстве Глеба было пробито немало брешей, чаще

спорил он теперь сам с собой и предчувствовал: обиде его,

как льдине на вешних волнах, держаться недолго.

406

— Послушай, Глеб...

Мишин рассказал слово в слово содержание

сегодняшнего разговора с Булатовым. Глеб задумчиво мял в руках

трубку.

— Ты понимаешь? — спросил Мишин. Он встал и

подошел к окну, будто Глеба удобней было разглядеть на

расстоянии.— Мне невыносимо стыдно. Стыдно потому,

что вольно или невольно заманил тебя на свою тропу! И

вот найди ты в себе смелость вместе со мной свернуть е

этой проклятой тропы и через колючий кустарник —

особенно болезненный для самолюбия! — пробиваться на

широкую дорогу...,

Глеб встал. «Идти вместе с Семеном Павловичем.^

Рядом с ним... какое это счастье!»

Мишин подошел к юноше, дружески потряс его за

плечи:

— Ну, Глеб, колючек не боишься?

~ Не боюсь! — просто ответил Глеб.

Глава седьмая

Чардынцев стал примечать, что в его отношениях с

парторгом вТорого механического цеха появилось нечто

новое, такое, чему трудно подобрать определение.

Сначала частые думы о Тоне Луговой казались ему;

естественными и понятными: отставание второго

механического беспокоило его неотступно, и Луговая, как парт»

орг, конечно, была в центре всех трудных дел по подъему:

цеха в гору.

Сейчас Антонина Сергеевна работала над

сверхпрочным чугуном. Это очень интересовало и тревожило его».

Он даже потерял сон.

Чардынцев терзался мыслью, что не мог ей ничем

помочь, а когда требовалось поддержать ее, может быть

одним добрым словом либо шуткой, он вдруг чувствовал

утрату того драгоценного свойства, которое помогало не

раз поддерживать людей. Прежде спокойный и веселый,

он стал непривычно хмуриться под ее взглядом, всегда

спрашивающим нечто большее, чем говорили уста.

А едва увидит ее усталое и смущенное после неудачных

опытов лицо, закипает в нем такая душевная метель, что,

он отводит глаза — не выдали б!

407

«Что с тобой, Алексей? Откуда в тебе это «второе

/издание» юности?» — Он боялся задавать себе подобные

вопросы и торопливо прогонял их, браня себя за эти

«лирические отступления».

Так на Волге, при больных его легких, Чардынцев

боялся уплывать на середину: на быстрине подхватит и

унесет — не выкарабкаешься!

Но как ни боролся он с новой неожиданной

неотступной «бедой», как втайне окрестил он свое смятение,

могучая волна неутихающего чувства несла его все дальше и

Дальше и не было сил выбраться из головокружительной

быстрины.

«Будет! -~ остановил себя Чардынцев.— Лирические

отступления затянулись». Он пошел в сборочный цех.

Под стальными балками перекрытий повисло новое

красное полотнище: «Помни! Завод должен в ноябре

выпустить сто двадцать пять самоходных комбайнов!»

Чардынцев удовлетворенно улыбнулся: он только

сегодня поручил Ибрагимову в доходчивой форме довести

до рабочих ноябрьскую задачу, и Фарид уже сделал.

У. коробок комбайнов стояли Мишин, Солнцев и

Рубцов. Лица у всех были хмурые, задумчивые.

— Что так невеселы? — спросил Чардынцев.

— Беда, Алешя,— ответил Мишин.— Поставщик

задерживает подачу подшипников. А без них сборка

останавливается.

— Нельзя останавливать сборку! — воскликнул Чар-

дывдев, и прозвучавшая в его голосе решительность, не

.допускающая никаких возражений, заставила невольно

улыбнуться главного инженера.

— Нельзя,— повторил Мишин.— Никак нельзя.

Думайте, ученые мужи, перелистайте все толстые тома

инженерной премудрости, но чтобы сборка шла без

перебоев.

Рубцов опустил голову, прищурил глаза. Чардынцеву

показалось, что Борис мысленно уже копается в «толстых-

томах».

— А если не поможет,— сказал Чардынцев,—

обратитесь к рабочим, посоветуйтесь.

— Хороши инженеры! — с невольной горечью бросил

-Солнцев.— Когда все идет гладко, они командуют, а как

только возникает инженерная заминка, бегут к рабочим —

.помогите!

4С8

— Ты не прав, Александр Иванович,— сказал Чар-

дынцев.— Рабочие — это народ. А учиться у народа

никому не зазорно.

Мишин повернулся к подошедшему начальнику цеха*.

— Товарищ Быстров, созовите-ка сюда сборщиков.

Быстров исчез, и через несколько минут к крайнему

комбайну группами стали собираться рабочие.

Они сдержанно здоровались с руководителями завода.

— Ну, как дела, товарищи? — спросил Мишин.—

Содержит сейчас сборку?

— Подшипники, Семен Павлович,— ответили

несколько человек разом.

— Говорят, их нет на заводе,— сказал Ибрагимов и?

в тоне его был не то вопрос, не то обида на руководителей^

не обеспечивших первую серию подшипниками.

— Да! — тяжело вздохнул Мишин.— Подшипников-

нет. Их привезут не раньше, как через десять дней.

— Десять дней! — сдержанным ропотом пронеслось

по цеху.

— Что же это? — выскочил на середину маленький,,

вихрастый Ваня Колчин.— Мы на районной конференции-

обязательства взяли, о нас в областной газете статью

напечатали, а теперь — садись в калошу? Чем думали,

начальники?

— Нас подвел подшипниковый завод,— ответил

Солнцев и обиженно сомкнул губы. Мишин внешне был строг,

но про себя улыбался: такие разные были обиды этого

вихрастого, колючего, как ерш, молодого сборщика »

обида Александра Ивановича.

— Выходит, лозунг надо снимать? — спросил

Ибрагимов. Из-под густых ресниц неодобрительно глядели era

черные глаза. Все невольно посмотрели вверх.

Призывные слова на красном полотнище звучали теперь

укором.

— Нет,— спокойно проговорил Мишин,— потому и

собрал я вас, что лозунга снимать нельзя. Мы, инженеры

и руководители, обращаемся к вам за советом — как

выйти из трудного положения с подшипниками? Ваш

практический опыт может помочь.

— Шарада! — вздохнул кто-то тревожно.-—Разве

заказать столярам, чтобы выточили подшипники

деревянные.

Все невесело рассмеялись.

409

— Подумайте, товарищи,— попросил Мишин. Серые

глаза его глядели па рабочих с искренней верой в то, что

они непременно помогут решить задачу.

Задумчивые, озабоченные, рабочие расходились по

своим местам. Вася Колчин уже что-то чертил

карандашом прямо на верстаке, показывая Ибрагимову, а тот

внимательно и строго слушал.

— Александр Иванович, пока не разгрызешь орешка,—

в кабинет не поднимайся,— с шутливой серьезностью

проговорил Мишин.— Я прикажу секретарю до

особого распоряжения главного инженера в кабинет не

пускать.

Солнцев грустно улыбнулся.

— Пошли, Алексей Степанович, к Добрывечеру,—

сказал Мишин.— И вы, Борис Филиппович, пойдемте с

нами.

— Я хотел бы, Семен Павлович, остаться...—

нерешительно произнес Рубцов.

— Помочь в беде Александру Ивановичу? Ну, ну!

Оставайтесь.

Мишин и Чардынцев пошли вдоль ленточного

подвесного транспортера. Тяжелые детали комбайна шли из

кладовой непрерывным потоком.

Мишин показал глазами на транспортер:

— И месяца нет, как Рубцов главным технологом, а

уже внедрил.

— Да, со Сладковским мы безобразно долго

возились,— сказал Чардынцев.

— Долго! — горячо отозвался Мишин.— До сих пор

простить себе не могу!

По середине заводского двора на центральной витрине

висела «диспетчерская молния»: «Цех № 6 срывает выпуск

первой серии! Выпуск барабана-бича задерживается из-за

брака при изготовлении подбичников. Товарищ Сурков!

Кончайте с неорганизованностью, с грубым нарушением

графика!»

— Твоя работа? — спросил Мишин.

— Моя. Не зря же я был диспетчером у Добрывече-

ра,— улыбнулся Чардынцев.

— А знаешь, эти диспетчерские молнии мне здорово

помогают.

— Догадываюсь...

— Серьезно. Я ведь рабочий день начинаю с читки

410

именно этой молнии. Она тревожит, не дает

успокаиваться... Хорошо!

— Ради одного тебя я не стал бы огород городить.

Важно, чтобы молния тревожила всех, весь коллектив

завода.

— Зайдем к Суркову,— сказал Мишин, сворачивая

на боковую аллею.

Сурков встретил их с виноватой улыбкой.

— Только назначили, Семен Павлович, и уже попал

под огонь. Сурков срывает, Сурков такой-сякой,

немазаный!

— Правильно! —громко ответил Мишин.— А ты

думал, я тебя поставил начальником цеха для отдыха? Я

бросил тебя на трудный участок для атаки!

— Понимаю,— вздохнул Сурков.

Второй механический встретил их ровным, низким

гулом моторов, острым, горьковатым запахом эмульсии

и горячей стружки.

Чардынцев любил этот цех больше других цехов.

Может быть, оттого, что немало с ним пришлось повозиться,

и на глазах у всего завода второй механический из

отстающего стал выходить вперед и об успехах его все чаще

рассказывает всевидящий «Комбайностроитель»; может быть,

оттого, что люди этого цеха, м.олодые, горячие, стали ему

роднее с тех пор, как он помог им подняться выше и

сам научился у них многому; может быть, оттого, что

здесь работает парторгом Антонина Сергеевна, Тоня...

У конторки Добрывечера цеховая «диспетчерская

молния» строго надоминала, что осталось три часа до

конца работы, а бригады Бакшанова и Ахметова

выполнили только сорок процентов дневного задания. Рядом

висела стенная газета «Резец» с широкой, алой лентой

лозунга: «Даешь первую серию!»

У токарного станка стояли Добрывечер и Лиза. Она

показывала ему резцы, а он осторожно, словно бритвы,

ощупывал их острые грани.

Увидав директора и Чардынцева, Добрывечер пошел

к ним навстречу. Они остановились возле станка, где

стояла Лиза.

— Как у вас с дефициткой? — поздоровавшись с

обоими, спросил Мишин.

Добрую сотню различных деталей недодавал цех на

сборку и уж пожалуй не меньше тысячи «молний» обру-

411

шили грозную силу общественного укора на голову

Ивана.

«Дефицитна» звучало как оскорбление, на которое

нельзя было обижаться потому, что оно было заслуженно.

Она напоминала болезнь — изнурительную и бог весть

когда излечимую.

— Все...— ответил Добрывечер, растягивая рот в

широкой улыбке.

— Что все?

— Рассчитались подчистую. Сборке мы больше не

должны ни одной шайбы.

— Не может быть,— проговорил Мишин

озадаченно.— Мне главный диспетчер только сегодня

докладывал...

— Главный диспетчер отстал от жизни, Семен

Павлович,— еще больше осклабился Добрывечер, перебивая

директора.— Спросим у рядового диспетчера.

Он подозвал стройную девушку с белыми сережками

на маленьких, густо побагровевших ушах. Чардынцев

узнал в ней ту некогда чопорную и заносчивую девицу,

что секретарствовала у Добрывечера.

— Валентина Ипполитовна,— ласковым и донельзя

счастливым^ голосом спросил Добрывечер,—

проинформируйте, пожалуйста, Семена Павловича, как у нас обстоят

дела с той... чортовой дефицитной?

— На первую серию выдали все,— бойко ответила

Валентина и, гордо блеснув глазами, добавила:— С десяти

часов утра работаем на задел.

— Вон куда махнули! — подивился Мишин,

оглядывая Добрывечера.— Вперед вырвался?

— Вперед.

— Молодец! — коротко и душевно похвалил Мишин.

— У молодца слишком много умиления. Боюсь, как

бы он снова не заболел штурмовщиной,— в первый раз

вмешалась в разговор Лиза.

— Расскажите. Еще не поздно остудить его,—

засмеялся Мишин.

Лиза повела темной бровью.

— Для нашего цеха основной резерв повышения

производительности — скоростное резание. Так,

Ваня?—обернулась она к Добрывечеру.

— Так,— охотно и незлобно поддержал он.

— Что же получается, Семен Павлович и Алексей

412

Степаныч? У нас сейчас пять бригад скоростников —

Якова, Глеба, Наташи, Сабира и Никиты с Шурой. Я

разработала вместе с ними новую технологию и оказалось,

что большинство токарей вынуждены работать по старой,

«холодной» технологии.

— Почему? — спросил Мишин.

— Потому что для работы по новой технологии

необходимо переоборудовать станки, а нам в этом отказывают.

Говорят, что на заводе нет семикиловаттных моторов.—

Глаза Лизы глядели на директора строго, с немым

укором.— Или вот, обратите внимание на резцы,—

продолжала Лиза.— Термисты их безобразно калят. Я ходила

к ним, интересовалась. Во-первых, они плохо следят за

режимом термообработки, во-вторых, по-моему, им надо

производить закалку с многократным отпуском.

— Запиши, директор,— быстро проговорил Чардын-

цев.— А я созову по этому вопросу партийное собрание

в термическом.

Мишин переглянулся с Чардынцевым.

— Хорошо. Но причем же тут наш молодец Иван

Григорьевич? — спросил он, борясь с наплывающей усмешкой.

— Он слабо нажимает на главного инженера и

вообще... на начальство,— сказала она без улыбки.— Если

ему говорят, что на заводе нет, скажем, моторов, он

моментально успокаивается. Нет так нет. Он надеется

«вытянуть» на пяти бригадах скоростников. Разве это не

признак возврата штурмовщины?

— Ой, хитра! — шутливо пожурил ее Мишин.—

Замахивается будто на мужа, а бьет нас с тобой, Алексей

Степаныч.

— Правильно делает! — одобрил Чардынцев.—- Мы

призываем рабочих расширять движение скоростников, и

когда они откликаются горячим желанием работать

по-новому, отвечаем: «нет моторов...» Разве это не безобразие?

— Вина моя,— признался Мишин,— заявку ня моторы

сделали, аккуратно напоминали — и только. А мне

следовало полететь в Москву и добиться от начальника Главка,

от министра, наконец, чтобы моторы нам отгрузили.

Он тепло поглядел на Лизу.

— Моторы в ближайшие дни будут. Обещаю вам!

—¦ Спасибо,—- тихо поблагодарила Лиза.

— Вам спасибо,— уже веселее ответил Мишин.

Лизу позвали к телефону. Она извинилась и пошла

413

быстрой, ровной походкой. Все трое невольно

залюбовались ею — стройной, уверенной, с венком темных кос,

обвитых вокруг гордо посаженной головы.

— У тебя не жена, а советник первого класса,— с

восхищением проговорил Мишин.— Слушался бы ее

раньше— не хромал бы!..

В партком пришли Сабир Ахметов и Зоя Рыбалко.

Они были до того возбуждены, что забыли поздороваться

с Чардынцевым и оба разом заговорили:

— Лунин-Кокарев — бюрократ бездушный!

Отказывает! А новый дом уже закончили... государственная

комиссия приняла!

— Тише, тише,— засмеялся Чардынцев,— стол

опрокинете. Говорите поодиночке, а то я ничего не пойму.

Причем тут новый дом? — И вдруг, догадавшись в чем дело,

быстро поднялся, блеснул глазами:— Так, значит, вы...

Поздравляю! Желаю вам долгой счастливой жизни!

Он крепко пожимал им руки. На их молодых лицах

заметно рассеивались тени неприятного разговора с Луни-

ным-Кокаревым.

— Значит, он отказывается дать вам квартиру?

— Отказывается! А мы просим только одну

комнату,— уже спокойнее проговорила Зоя. Из-под белого

платка выглядывали ее золотистые, празднично завитые кудри.

— Лунин-Кокарев — руководитель с большим

браком, — рассудительно сказал Сабир и положил на стол

заявление.

Чардынцев вызвал по телефону начальника ЖКО.

— Зайди на пяток минут.

Он повесил трубку и попросил молодоженов посидеть

в соседней комнате.

Лунин-Кокарев, небритый, с угрюмым взглядом узких

i4epHbix глаз, вошел в партком и, увидев Сабира и Зою,

недовольно повел бровями и сердито раскрыл дверь в

комнату секретаря парткома.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил

Чардынцев, протягивая Лунину-Кокареву заявление.

— Ничего! — шумно вздохнул Лунин-Кокарев, будто

подтверждая этим, что в его распоряжении не осталось не

только метра, но и сантиметра свободной жилплощади.

. — Посмотри хоть, кто пишет-то.

414

— Знаю! — отрезал Лунин-Кокарев, отворачиваясь от

заявления. — Молодая семья, счастливый брак, первая

любовь... Знаю! Слышал!

— Все-таки слышал? — улыбнулся Чардынцев,.

внимательно щурясь на Лунина-Кокарева. — А знаешь,

товарищ начальник, как на заводе называют твой отдел?

— Известно ка.к, ЖКО. Жилищно-коммунальный...

— Нет. Его называют: «Жди когда откажут».

— ^Конечно! — вконец обиделся Лунин-Кокарев. — Я

забираю все квартиры себе, я солю их в бочке вместе с

огурцами!

Он горестно сморщился, и Чардынцев молча удивился.

Лицо Лунина-Кокарева, помятое и обрюзгшее,

напоминало сейчас размякший соленый огурец.

— Нет, уйду я с этой работы, Алексей Степаныч! Ты

понимаешь, что ни день — свадьба. Ну, где я наберусь

квартир?

— Что ни день — свадьба, говоришь? — снова

повеселел Чардынцев.— Это же... это же красота!

— Кому красота, а кому одна маята.

— Скучно работаешь, Лунин-Кокарев. Оттого и труд*

но. Панихида у тебя, а не работа. Надо видеть за этим

заявлением большую счастливую судьбу молодого

рабочего.— Он коротко вздохнул и, понизив голос, добавил:—

Возьми заявление и сегодня же выдай им ордер. Вне

очереди! С директором и с завкомом я согласую.

Лунин-Кокарев взял заявление и с обидой в голосе

сказал:

— Выдам, Алексей Степаныч, но только теперь я всех

счастливых супругов буду направлять к тебе.

— Направляй! — громко рассмеялся Чардынцев.

Через несколько минут, выглянув в окно, он увидел,

как Сабир и Зоя, раскрасневшиеся, веселые, вели под руку

Лунина-Кокарева, который тоже казался моложе и

улыбчивее...

«Красивая штука—любовь. Прав Добрывечер —

праздник это у человека».

Как никогда прежде, Чардынцев чувствовал сейчас

свою личную неустроенность. Он никогда не был одинок.

Люди всегда окружали его. Он любил людей, но не ела-

денькой и добренькой, а суровой любовью друга. В

борьбе, в большой и трудной работе растворялась горечь его

семейной неудачи.

415

Чардынцев снял трубку телефона, задумчиво подержал

се в руке, потом, не решившись, осторожно положил

трубку на место.

— Алексей Степаныч здесь? — узнал он голос

главного инженера, необычно громко прозвучавший в

соседней комнате.

Чардынцев вышел из-за стола и распахнул дверь.

Солнцев, без шляпы, с сияющими глазами шагнул к Чар*

дынцеву.

— Алексей... сборка первой серии не остановится!

— Ну?—обрадованно воскликнул Чардынцев.«—

Выкладывай. Как вы додумались?

— Не поверишь, Алексей! Я сам бы не поверил...

— Да говори же!

— Ты помнишь, кто-то из рабочих сказал в шутку про

деревянные подшипники? Так вот... Подходит ко мне

Ибрагимов и говорит: «Вы смеяться будете... Но мы

обмозговали весь процесс сборки и все-таки решели применить...

деревянные вкладыши». Я поглядел на Рубцова, Рубцов

на меня: смело!

Мы просмотрели технологические карты и —

представь! — решили, чтобы не задерживать сборку из-за

подшипников, временно заменить их деревянными

вкладышами. Когда придут подшипники, мы безболезненно

снимем вкладыши.

— Вот видишь, прав был Семен Павлович, предложив

посоветоваться с рабочими.

— Прав! — горячо отозвался Солнцев, потом,

вспомнив, добавил: — Так ведь эту мысль ты первый подал.

— Нет, — улыбнулся Чардынцев, — советоваться с

народом учит нас партия. А ты что ж это — без шляпы,

пиджак нараспашку... простудишься!

— Ничего... Позволь, я позвоню Семену Павловичу.

Он сейчас в обкоме.

Солнцев, волнуясь и вытирая платком лоб, докладывал

директору.

Глава восьмая

День вставал серый, томительный, без алого стяга

зари, без певучего ветра.

Этот день был для Сладковского очень трудным, мо-

~жет быть, самым трудным во всей его жизни. После дли-

416

тельной подготовки, когда тщательно выткана им вокруг

двух людей цепкая паутина обмана, решил он, наконец,

оказать своим жертвам правду.

Пауку нечего опасаться, если муха окутана уже

саваном его пряжи.

Первой была Лиза, г

Упорно и изощренно добивался он ее любви. В

юности пытался он увлечь ее нарочитым невниманием.

Повзрослев, он отбросил свой обветшалый девиз «чем

меньше женщину мы любим...» и стал открыто и настойчиво

выказывать ей свои чувства.

Но Лиза оставалась равнодушной. Она жила мечтой о

встрече со Степаном. Сладковский решил отнять у нее

мечту. О, как радовался он, увидев, что это удалось ему

сделать! Синие тени от бессонных мучительных ночей и

опухшие от слез глаза Лизы наполняли его диким

восторгом.

«Перегорит в ней все, перетопится в слезах и муках и

на этой почве вырастет любовь ко мне — другу детства и

юности», — думал Сладковский.

Но не к нему любовь пробилась молодым ростком в

груди Лизы, а к Добрывечеру.

Тогда Сладковский принялся за «обработку» Добры-

вечера. Он не упускал ни одного случая, чтобы не влшь в

открытую, по-детски доверчивую, горячую душу Добры-

вечера по маленькой толике яда сомнения, ревности,

оскорбленного чувства.

А письма? Сколько писем послал он ему. Так когда-

то индейцы посылали отравленные стрелы в стан

врага. И снова исполнился его замысел. Добрывечер

порвал с Лизой, опустился. Но тут все перепутал Чар-

дынцев. Он поставил Добрывечера на ноги и помирил

его с Лизой.

Теперь у Сладковското осталось последнее средство:

сказать ей правду о Степане. Он был уверен, что к Степану

нет уже ей дороги, но и с Добрывечером теперь ей уже

не жить.

И тогда...

С такими мыслями постучался Сладковский в дверь

квартиры Добрывечера. Лиза кормила ребенка — розовое,

сладко посапывающее носиком существо. Увидев Слад-

ковского, Лиза стыдливо прикрыла белую грудь.

Он приметил на ее лице промелькнувшую гримасу до-

ф-444. - 27 417

сады. «Недовольна», — подумал он с горечью. Он часто

замечал это же выражение на лицах других людей,

встречавшихся с ним.

«И почему они кривятся, когда я так приветливо

улыбаюсь?» — удивлялся он и «добавлял сладости» в свою

улыбку.

— Поздравляю тебя, Лизочка, с первым ребенком.

Сын?

— Спасибо. Девочка.

— Как вы назвали ее?

— Лизой.

— Ого! А сына назовете Ваней?

— Конечно, — слабо улыбнулась Лиза. — Пусть Иван

и Лиза существуют вечно — из поколения в поколение.

— Поэтично! — проговорил Сладковский,

приглядываясь к младенцу, меж красноватыми веками которого

темнели карие, отцовские глаза. Он тронул холодной

рукой выбившуюся из-под одеяла нежную ножку девочки.'

Она бросила сосать материнскую грудь и залилась

громким, взахлеб, плачем.

— Ого! Своенравна... — отозвался Сладковский,

выждав, пока уляжется плач, повернул лицо к Лизе и

произнес без обычной улыбки:—Мне надо тебе сказать очень...

очень важное.

— Что еще? — спросила она, чувствуя, как немеют

губы.

Если раньше Лиза просто не любила его, не терпела

его вкрадчивых, всегда на что-то рассчитанных повадок,

то теперь она ненавидела его и боялась.

Безотчетно, одним лишь чутьем женщины, все время

ждала она от наго несчастья.

Сладковский заметил ее испуг. Он сузил глаза,

притенил их ресницами.

— Все, что я говорил тебе о гибели Степана...

неправда. Ложь влюбленного, искавшего места в твоем

сердце. Степан жив.

С минуту она сидела с застывшим лицом и

отсутствующим взглядо1М широко раскрытых глаз. Откуда-то

издалека-издалека доносился приторный голос Сладковского.

«Прости меня, Лиза...»

— Уходи, — с трудом разжимая губы, сказала она.

— Прости меня... Я хотел, чтобы мы были с тобой

вместе. Как в детстве, помнишь?

418

— Уходи...

— Прости меня, Лиза...

— Уходи, негодяй!—крикнула она, собрав все силы

и всю свою ненависть. Ребенок снова заливисто заплакал.

Сладковский скрылся за дверью.

Оцепенение Лизы проходило медленно. Нестерпимо

болела голова, кололо в сердце. Она хотела встать, но

ноги не слушались.

— Что же теперь будет? Что будет?! — спрашивала

она себя и не находила ответа. По лицу Лизы бежали

слезы. Ребенок слабыми ручонками хватал за грудь...

Второй жертвой был Павлин.

Виктор Васильевич на собственном опыте убедился,

что жалкая на первый взгляд расписочка может иметь

страшную, неодолимую силу.

— Зайдите ко мне вечером, — позвонил он

Павлину, — у меня есть для вас новость.

Вечером, раскупоривая бутылку «зубровки»,

Сладковский, не отрывая взгляда от глаз Павлина, спросил:

— Задумывались ли вы когда-нибудь, Павлин Евти-

хеевич, над нашей с вами дружбой? Спутники в бурной

холостяцкой жизни? Родственники по духу?

Павлин ухмыльнулся, ожидая, что опять начнутся

философские излияния чудаковатого инженера.

Сладковский налил зеленоватое вино в рюмки.

— Выпьем, Павлцн Евтихеевич. В вине черпаем мы

откровенность.

Они чокнулись рюмками и выпили. Затем Сладковский

налил снова, и они молча выпили по второй рюмке.

— Итак, Павлин Евтихеевич, поздравляю: вы теперь

«окольцованный голубь».

— Что такое? — насторожился Павлин.

— Окольцованный голубь — это лицо, выполняющее

без размышлений и самокопаний в душе задания другого

лица. Вам повезло: вы будете работать со мной, а это

значит, что вам гарантирована полнейшая безопасность.

— Я не понимаю вас, Виктор Васильевич, — поднялся

вдруг Павлин. Он почувствовал в его словах нечто такое,

отчего пробежал по спине холод.

— Садитесь! — прикрикнул Сладковский, и когда

Павлин, встревоженный и растерянный, сел, продолжал:—

извольте слушать, — лицо Сладковского стало необычно

26* 419

жестким. — В течение двух-трех дней вы узнаете и

представите мне основные летно-тактические данные

истребителя Бакшанова.

— В-вы... — безуспешно пытался выдавить что-то из

себя Павлин. Лицо его разом побелело.

— Да, я, — ответил Виктор Васильевич. — Я

окольцевал вас. Помните, я давал в.ам деньги, а вы мне

расписочку? Она теперь у меня. А потом, помните, вы рисовали

мне схемочку расположения реактивного двигателя на

самолете Бакшанова? И эта схемочка у меня. Впрочем,

фотокопия ее уже далеко... за океаном. Хорошие документы,

не правда ли?

«Ах, какой ты подлец, Сладковский! — хотел крикнуть

Павлин. — Как искусно поймал ты меня, дурака, в свою

сеть!» Но он лишь беззвучно шевелил губами.

— Успокойтесь, Павлин Евтихеевич. Назад к

вчерашнему у вас пути нет. Стоит вам заикнуться и рядом со

мной вас будут судить как изменника. —

Впрочем,—добавил он, небрежно подернув плечами, — вас еще'до суда

уберут «окольцованные»!..

На другой день Павлин сослался на недомогание и,

освобожденный Николаем Петровичем от работы в ОКБ,

лежал дома, недвижимый, как труп. Тягостные,

тревожные, беспощадные мысли хтерзали его.

Что делать? Где искать спасения из того омута, куда

завлек его и столкнул Сладковский?

Еще только вчера он был свободным, веселым, живым

человеком. А сегодня он труп, жалкое и подлое существо,

которому присвоен номер в каком-нибудь каталоге

заокеанской разведки.

Сладковский так и сказал «к вчерашнему у вас пути

нет». К вчерашнему? Да умел ли он ценить это

«вчерашнее», понимал *ли он всю солнечную красоту его?

Нет, не понимал! Иначе он разглядел бы ту проклятую

сеть, что раскинул Сладковский.

Полно! Такой ли уж невинной жертвой является он,

Павлин? Кто тянул его за язык разглагольствовать о

новой машине Бакшанова? Кто заставлял его рисовать

«схемочку», как выражается Сладковский, расположения

реактивного двигателя на самолете Бакшанова?

Разве, работая в особом конструкторском бюро, оц

не знал, что сведения эти являются государственной

тайной?

420

Да, знал. Но он считал Сладковского честным

человеком. Сладковский был близко знаком с Бакшановым...

Что же делать? Выполнять задания Сладковского?

Изменник, предатель, американский шпион, — каждое из

этих страшных слов, казалось, испепеляло у Павлина все

внутри, оставляя зияющую пустоту.

Давно ли погиб отец его, освобождая другие народы

от фашистского рабства, от власти денежного мешка и

полицейской дубинки?

А нынче он сам на службе у той темной силы, с

которой отец боролся четыре долгих и трудных года.

Врешь, Сладковский, не сделать тебе из меня

изменника, не сделать!

Пойти рассказать? Значит, арест, суд и черный позор

изменника. И еще до* ареста — гибель от рук

«окольцованных»... Пусть! Но на Родину никогда не'поднимет руки

Павлин Точка.

Вечером он пошел к Чардынцеву.*

Г л ав а девятая

В кабинет Бакшанова вошел широкоплечий военный

с твердым взглядом внимательных карих глаз. .

— Степан Фирсович Огнев,—отрекомендовался он и

протянул Бакшанову удостоверение работника

Министерства государственной безопасности.

— Слушаю вас, — проговорил Николай Петрович.

— Видите ли, товарищ Бакшанов... наблюдая за од-,

ним любопытным иностранным субъектом, мы установили,,

что он интересуется вашей новой машиной... посылает

кое-каких людишек... Сегодня они готовят войну против

нас, но американская разведка уже давно начала боевые

действия. Я хочу предупредить вас, чтобы вы усилили

бдительность и все чертежи держали под своим

строжайшим контролем. - *"

— Благодарю вас... Сделаю все необходимое... —

проговорил Николай Петрович, бледнея и строго сдвигая

брови.

— И еще... Нам интересно знать, встречали ли вы

когда-нибудь этого человека. У нас создается впечатле-1

ние, что он знаком с вами и... боится показаться на глаза.

Огнев вынул из кармана фотокарточку и показал ее

Бакшанову.

421

— Брэдли! — воскликнул Николай Петрович.

— Сейчас он ходит под фамилией Хортвзта, —

добавил Огнев.

— Некогда известный американский инженер...

— А теперь обыкновенный разведчик. Охотник за

чужими техническими мыслями, — иронически улыбнулся

Огнев.

Николай Петрович помнил его по фотографиям,

которые печатались в американских технических журналах

под заголовками его статей.

Твердое лицо с тонкими, плотно сжатыми губами и

какое-то хищное^ настороженное выражение темных глаз.

Николай Петрович вспомнил встречу с этим

американцем во время своей заграничной командировки лет за пять

до Отечественной войны...

Брэдли в сером, наглаженном костюме учтиво

склонил крупную лобастую голову на короткой сильной шее.

Под редкими, гладко зачесанными назад волосами

желтела лысина.

— Мистер Бакшанов? — протягивая руку, обратился

он к Николаю Петровичу с приветливым полувопросом.

Бакшанов пожал ему руку и в свою очередь

удивленно произнес:

— Вам изв-естна моя фамилия? Очень лестно.

— Я читаю русские технические журналы, мистер

Бакшанов. А вы в России далеко не последний человек, а?

Он весело подмигнул и громко расхохотался. Потом,

резко обрывая смех и оставив на лице «дипломатическую

улыбку», пригласил Бакшанова в свой «линкольн».

Когда они подъезжали к заводу, Николай Петрович

увидел большую толпу мрачных людей возле главных

ворот.

— Летчики... — усмехнулся Брэдли.

— Что они здесь делают? — спросил Николай

Петрович.

— Сегодня утром разбился летчик-испытатель Кирби...

Он испытывал машину конструктора Смита. При выводе

из пикирования оторвало крыло. Чертовски жаль машину!

— Что же, эти летчики пришли отдать последний долг

товарищу?

Брэдли снисходительно улыбнулся непонятливости

Бакшанова:

— Они пришли проситься на его место.

422

Несколько дней Брэдли водил Николая Петровича по

большим, просторным цехам завода, не давая ему

возможности останавливаться у голых самолетных скелетов,

постепенно обраставших деталями. Он всячески старался

отвлечь или хотя бы рассеять внимание русского

инженера.

— Вы, вероятно, очень богаты, мистер Бакшанов?

Получить высшее образование и развернуть конструкторскую

работу по карману только богатому человеку.

— Вы ошиблись. Мой отец — простой слесарь. И я

был слесарем, работал и учился в рабфаке. Потом

окончил институт.

Рабочие, узнав, что Брэдли ходит с. русским

инженером, собирались небольшими группами, оживленно о чем*

то переговаривались, потом, завидя мастера, рассыпались

по своим местам.

— Как вы находите наш Нью-Йорк, мистер

Бакшанов? — спросил Брэдли.

— Когда я подъезжал на пароходе, меня поразила

гигантская панорама города, огромные небоскребы. А

походил по улицам — разочаровался. Темно, душно... Дав-ят

эти коробки на человека, делают его маленьким,

пришибленным.

— Так все в жизни. Издали красиво, а

приблизишься — пустота. Жизнь — мираж, мистер Бакшанов.

— Ну, это уж совсем не в стиле американской

деловитости, — усмехнулся Николай Петрович.

Над пролетом проплыл мотор. Крановщик высунулся

из своей кабины, с интересом разглядывая Бакшанова.

— Раскинемте карты будущего, мистер Бакшанов.

Говорят, вы хотите догнать Америку?

— Да, мы догоняем Америку... разумеется, в смысле

повышения технического уровня.

Брэдли отозвался коротким хохотком, будто его

щекотали.

— .Догоняете... ха-ха... Простите, я сегодня в хорошем'

настроении.... ха-ха...

Он вдруг стал серьезным. Бакшанов уже привык к'

этим его неожиданным переходам.

— Хотите, мистер Бакшанов, я скажу вам откровенно?

Только не обижайтесь... Вы, русские, большие фантазеры, i

Вот вы покупаете у нас эту машину — последнее слово;

423

американской техники. И что же? Привезете ее домой и

попробуете сделать такую же игрушку сами, а? Пока вы

будете пробовать, мистер Бакшанов, Америка уйдет

вперед еще на десять лет!

Бакшанова возмутил самоуверенный тон Брэдли, но

он сдержался и, сузив глаза, ответил:

— У нас есть поговорка: цыплят по осени считают.

— Америку догнать невозможно! Кто догонит нас?

Беззубая старуха Англия, буйно помешанная Германия

или эта молодящаяся старая дева Франция?

— Революционная Франция дала миру воздушный

шар.

— Это было давно. В том-то и дело, что эти народы

одряхлели.

— А другие народы еще отроки, хотите вы сказать?

— Вы угадали. Зрелости из молодых народов

достигла одна Америка.

— Ну, а старость... станет когда-нибудь уделом

Америки тоже? Как же увязать это с вашими словами, что

Америку догнать невозможно? Не то, мистер Брэдли, не

го! В ваших словах очень мно-го пренебрежения к другим

народам. Американский народ — умный народ, и я не

поверю, чтобы он разделял ваше мнение...

«Самовлюбленный жирный индюк!» — с ненавистью

подумал Бакшанов и приступил к осмотру машины, давая

понять, что не намерен продолжать разговор.

Брэдли все время вертелся возле самолета. В ту самую

минуту, когда его отозвал зачем-то начальник сборочного

цеха, какой-то пожилой рабочий молча сунул что-то Бак-

шанову в карман и быстро отошел прочь.

Николай Петрович не показал виду, что он все это

заметил. Вечером в гостинице он прочитал записку:

«Русский товарищ! ' Брэдли и компания собираются

совершить гнусное дело. Когда самолет пройдет

испытания в воздухе, они подрежут консольные части

лонжеронов и снова заклеят крылья. Им нужно, чтобы там, з

России, машина рассыпалась в воздухе по вине пилота и

вы не могли ничего использовать из наших технических

новшеств. Так они в субботу угробили летчика Кирби.

Брэдли нужно было подковырнуть конструктора Смита,

своего конкурента. Привет русским рабочим!

Американские рабочие».

После испытания машины, когда уже только остава-

424

лось ее разобрать и подготовить к погрузке на пароход,

Бакшанов потребовал вскрыть консоли крыльев. Брэдли

побледнел, но быстро пришел в себя:

— Что это вы? Не доверяете нашей фирме?

— Обычная подозрительность покупателя, —

отозвался Бакшанов. Лонжероны действительно оказались

подрезанными и держались на одной верхней полке.

Негодование душило Николая Петровича. Он только показал-

Брэдли рукой на лонжерон.

— О, какие негодяи! — с неподдельным огорчением

произнес Брэдли. — Это кто-нибудь из рабочих...

— Негодяи! Но только не из рабочих, — ответил

Бакшанов, пристально глянув в бегающие глаза Брэдли.

Он сел в машину и, не прощаясь, уехал. Вечером в

гостиницу явился Брэдли.

— Мистер Бакшанов! То, что произошло, мы

расцениваем как неудачу... как несчастье... для нашей фирмы это

может иметь, вы сами понимаете, неприятные последствия.

Мы просим'не предавать этот случай огласке... — Он

вынул из бокового кармана пиджака толстый пакет. — Здесь

триста тысяч долларов... Это для вас, мистер Бакшанов.

В душе Николая Петровича поднялась ненависть.

Хотелось ударить по этой жирной, нагло ухмыляющейся

морде. Но он сдержался.

— Вы слыхали о русском ученом Тимирязеве? —

спросил он хриплым голосом. — Из-за границы ему

предлагали виллу в Италии, собственные лаборатории, богатое

содержание. Он предпочел все эти блага осьмушке

черного хлеба своей Родины.

— Вы поэт, мистер Бакшанов.

— Я русский, советский человек. А у советских людей

Родина — не просто географическое понятие!

— Чепуха, мистер Бакшанов! По-моему, родина — та

же жевательная резина: мы держим ее во рту, пока не

выдохся приятный запах и вкус. — Он небрежно бросил

пакет на стол.

— Мистер Брэдли! — сказал Бакшанов, вставая. —

Когда приходят к кому-нибудь в дом, вытирают -ноги.

— Я вас не понимаю...

— Уберите эту грязь! — закричал Бакшанов, указывая

на пакет с деньгами. — И не смейте, слышите, никогда

не смейте больше разговаривать со мной! Я не хочу вас

видеть,

425

Брэдли молча взял пакет и злобно, по-волчьи сверкнув

глазами вышел из комнаты...

Покупать в Америке машины Николай Петрович отка-

"зался и с первым пароходом выехал на родину.

Обо всем этом и рассказал Николай Петрович Огневу.

— И знаете, когда я вспоминаю о моей командировке

в Америку» перед глазами стоит наглая рожа Брэдли и та

гневная и честная записка американских рабочих.

— Две Америки! — отозвался Огнев. — Ну, спасибо!

Теперь мне все ясно.

Глава десятая

Двадцать долгих лет бродил Егор Кузьмич по России

бездомным одичалым псом, приглядываясь, где бы

укусить, да так, чтобы, во-время юркнув в подворотню, уйти

от погони.

Когда последний министр самарского белого

правительства адвокат Иванов был арестован и вскоре

расстрелян, Егор Кузьмич, пребывавший в должности

уполномоченного правительства по снабжению, сбрил бороду и

начал новое, бесшумное, как тень, существование.

Поначалу шатался он по лесным дебрям, ютился в

затянутых густой тишиной, словно тиной, монашеских

скитах.

Потом, осмелев, выкрал у одного заезжего

кооператора паспорт и с тех пор ходил под фамилией Ксенофонтова;

Где только не мыкал беду Егор Кузьмич! И на Алтае,

и в Беломорье, и на Амуре. Только Волги сторонился:

немало здесь знавало его когда-то людей.

Служил в кооперации, пакостил потихоньку: где

недобрый слушок пустит, где в сахар керосину плеснет.

Принюхался как-то Егор Кузьмич к одному

раскулаченному мужичку, почуял в нем сродственника по духу.

По наущению Егора Кузьмича, пустил раскулаченный

красного петуха на колхозную конюшню в селе Заречье,

погубил пожаром полдюжины коней, а сам сбежал,

растаял, как дым в небесной дали...

Колхоз вскоре отстроил новую конеферму, из района

получил ссуду на покупку коней, а Егор Кузьмич

втайне грыз ногти: «Сколько ни топчи осот, он все вверх

прет!»,

426

Увидит Егор Кузьмич, как везут колхозники красным

обозом хлеб, — душа загорится злобой, будто ее кто

кипятком ошпарит.

«Все вы у меня отобрали, товаришочки, — и землю, и

лошадок, и избу, красками расписанную, ровно девка

морозом; все отобрали, окромя злости.

А злость у меня на вас велика, ой велика! Душу

распирает!»

Но годы шли. Егор Кузьмич все больше стал

сознавать, что тайные укусы его мелки и мало чувствительны.

Годы шли, а злость не проходила, наоборот, все больше

крепчала, бродила в нем, пенилась, обжигая все внутри.

«Так и подохнешь, Егорка, шелудивым псом. Не сумел

ты постоять за свое добро, не сумел! А нынче что ж...

нынче твой костер потух».

Вместе с горечью от сознания своего бессилия, не

умирала в нем надежда укусить так, чтобы след зубов горел

радугой.

И часто-часто пялил он свои слезящиеся от старости

и ненависти глаза в газету... не потянет ли дымком с

запада.

Чуткие ноздри Егора Кузьмича улавливали запах гари.

Сильней билось сердце. Росла надежда.

И когда забагрили небо пожары от немецких бомб и

стоны людей огласили ночи, светло стало на душе Егора

Кузьмича, весельем вспыхнули его слезящиеся глаза.

Радость его была столь велика, она так зловеще

освещала его старое, морщинистое лицо, что каждый, с кем

ни заговаривал он, порывался его ударить.

Ждал: на подмогу немцам поднимутся тысячи таких,

как он, обиженных советской властью, жестокими

восстаниями взорвут Россию изнутри.

И пойдет разгуливать вприпляску по всей земле

великий раззор. И скажет Егор Кузьмич так, что облакам

в далеком небе и тем слышно станет:

«Пригубьте чашу сию, товаришочки; есть в ней и

моя слеза». Но сгинули, видать, его единомышленники,

либо боялись голову поднять: народ раздавил бы их, как

червяков.

И тогда Егор Кузьмич понял, что надо идти туда, где

немцы. Там можно дать выход своей ненависти...

«Ну держитесь, товаришочки! Дорого вам станет мое

добро, ой, дорого!..»

427

Гитлеровский генерал фон Вейс встретил Егора

Кузьмича с шумной приветливостью:

— Злой на большевиков? О, нам такие люди

ошен нужны. Чем больше злой, тем лючше. Будешь

старостой.

Ох, и полютовал Егор Кузьмич, залил людской кровью

и слезами одинокую тоску свою!

Услыхал он однажды от фон Вейса, что в лесах

кружит красная дивизия полковника Чардынцева.

«Это который Чардынцев-то? Степан либо

сын-волчишка? Не дай господь встретиться!» — холодея, думал

Егор Кузьмич и крестился в суеверном страхе.

Два года пронеслись быстрыми чайками. Не успел

Егор Кузьмич приобвыкнуть к своему дворянству, как

гитлеровцы покатились на Запад, бросая все на своем

пути.

«Счастье вора коротко!» — вспомнились ему

предсмертные слова доктора, застреленного Вейсом, и

муторно стало на душе Егора Кузьмича.

— Возьмите с собой, погибель мне здесь будет

верная, — просил он Вейса.

— Нет. Оставайся. Мы тебе еще найдем работу...

И верно, работу ему нашли. Как-то, спустя два года

после окончания войны, к Егору Кузьмичу, торговавшему

на базаре в одном из сибирских городов всяким барахлом,

подошел пожилой мужчина в длиннополой романовской

шубе и черной шапке-ушанке.

Егор Кузьмич приметил, что мужчина долго выбирал

зеркальца и держал их так, что в них все время маячило

его, Егора Кузьмича, лицо.

«Разглядывает меня...» — подумал он со страхом.

— Кузьмич? — негромко спросил мужчина, не

отрывая взгляда от зеркала.

— Чевой-то? — приложив к уху руку, сказал Егор

Кузьмич, притворяясь глухим.

Тогда мужчина жестко усмехнулся в седые усы и еще

тише спросил:

— Неужто не признаешь?

Брови Егора Кузьмича вздрогнули помимо его воли»

Подернув плечами, он громко, нараспев сказал:

— Гражданин... ты... чевой-то... того... мудруешь.

Мужчина обернулся, к лотку приблизилась какая-то

девушка в коротенькой шубке и белом платке. Она оки-

428

нула рассеянным "взглядом разложенные "на лотке товары

и прошла дальше.

Мужчина поднял глаза, и Егор Кузьмич по темному,

с погребным холодком взгляду сразу признал того самого

кулачка, что пустил красного петуха на конеферму в

Уральском селе Заречье.

— Разные мы с тобой люди, Кузьмич... да одной

бечевкой накрепко связаны и далеко бечевка та тянется.

Егор Кузьмич молча слушал и стриг глазами па

сторонам.

— Придется тебе поехать...

Он назвал город.

«Жизнь человеческая напоминает маятник: взлет и

падение, и снова взлет и падение», — философствовал

Виктор Васильевич, собирая в чемодан вещи. Когда ему

бывало особенно тяжело, он обращался к неоднократно

проверенному средству — философии. Это была его

«собственная философия», как он любил говорить, она

успокаивала его, заставляла глядеть на мир и на свои

неудачи с позиции «наблюдателя, находящегося в безопа-

стности».

Три недели тому назад Мишин вызвал его к себе и

показал телеграмму начальника Главка:* «Приказом ми*

нистра Сладковский должности отстранен. Временно

исполняющим обязанности главного технолога назначен

Рубцов».

Виктор Васильевич повертел в руках телеграмму и,

вздохнув, бросил ее на стол. ' N

— Что ж, Рубцов возликует. Он теперь «персона

грандэ».

— Персона-то как раз вы! — резко сказал Мишин. —

А Рубцов — работник, и отличный работник, скажу я

вам!

Сладковский поправил очки и, скользнув взглядом по

сердито нахмуренному лицу Мишина, спросил:

— Может быть, Семен Павлович, вы скажете мне

какое-нибудь напутствие? —: улыбка ехидной змейкой

пробежала по губам. — Вы любите произносить

нравоучительные спичи...

— Да... скажу! — тяжело вздохнул Мишин, глядя на

Сладковского е нескрываемой ненавистью. — Я жалею,

429

что не удовлетворил тогда вашего заявления. Я жалею,

что целый год дал вам возможность сидеть в кресле

главного технолога и вместо хорошей технологии пичкать нас

всех вашими сладчайшими улыбками, чорт бы их

побрал!...

«С Лизой тоже неудачно получилось... — сожалел

Виктор Васильевич, укладывая в чемодан серый костюм.—

Она привязалась к Добрывечеру всерьез...» Он тихо

вскрикнул, до крови ободрав руку об острый выступ

одного из замков чемодана.

«Зато я получил теперь возможность вырваться из лап

мистера Хортвэта. К чорту Бакшанова с его реактивным

истребителем! Сладковский теперь обанкротившийся

технолог и в этом, учитыв-ая предстоящий отъезд подальше

от опасности, тоже- есть своя прелесть».

Странно, что Хортвэт еще не прислал к нему ни одного

«окольцованного голубя». Может быть, судьба избавит

его от подобной встречи. Тем лучше!

Не переставая торопить себя, он быстро оделся, запер

дверь комнаты и повесил ключ на гвоздь. Пусть отпирает,

кто хочет, он уже здесь не жилец.

На вокзале кто-то дотронулся пальцами до его спины,

и Виктор Васильевич услышал густой басок:

— До одной станции едем, товаришок?

Он оглянулся. Безбородый, с наглым и хитрым

прищуром старик натянуто улыбался беззубым ртом.

«Всякая мразь липнет!» — подумал он с горечью. Но

старик тихо залопотал.

— Вам со мной не будет скучно.

Сладковский вздрогнул. Эта была первая часть

пароля. Так вот он какой, «окольцованный»-то...

— Кто вы? — строго, но тихо спросил Виктор

Васильевич.

~~ Дворянин-помещик. Имел решето земли.

Сладковский вышел на перрон: там, в полутьме

безопасней было передать первое донесение.

Егор Кузьмич взял туго набитый конверт, положил

его за пазуху и вдруг в ужасе выкатил бесцветные, как

осеннее небо, глаза, задрожал всем телом: среди людской

толчеи, в двух шагах от него выросла фигура... Степана

Чардынцева.

430

Он забыл, что Степан Чардынцев не мог быть таким

молодым, что самое верное — нырнуть в толпу и меж

ногами мышью шмыгнуть в ночную темь. И лишь стоял с

трясущейся, отвислой нижней челюстью, с мокрым от

пота, будто выбеленным лицом.

Чардынцев надвигался на него как неумолимая судьба,

как грозное и справедливое возмездие...

Глава одиннадцатая

После ареста Сладковского и Егора Кузьмича, Степан

Огнев решил зайти к Лизе. Нелегко ему было переступить

порог ее дома! Все, что ярким светом озаряло его

отрочество и юность, что четыре года теплилось негасимым

огоньком в груди на ледяном ветру войны,— теперь

покрылось остылой золой.

Пока шел он к ней нетвердым шагом, будто ощупывая

ногами землю, страшная незабываемая ночь встала перед

ним...

...Степан и Виктор отходили последними. Их полк,

бывший в арьергарде дивизии, снялся еще в полночь.

От роты Степана осталось меньше взвода; солдаты

шли черные от копоти и грязи, усталые и мрачные.

Огонь бесчисленных пожаров люто бушевал над

городом. Ветер швырял в отходящих бойцов горячим пеплом

и не только лица, а и души обжигало укором: в городе

оставались женщины, старики и дети.

Гул самолетных моторов, тяжкое уханье взрывов,

орудийные выстрелы становились глуше, отдаленнее. Рота

по крутому обрыву спускалась к реке. Высоко подняв

автоматы, бойцы вошли в воду.

Зарево пожаров добела накалило небо. Было светло,

как днем. Бойцы плыли, тревожно ожидая выстрелов в

спину.

Но противник, видимо, не успел «наступить им на

пятки».

На другом берегу, за высоким лозняком, они

разделись, выжали воду из намокшей одежды.

Степан построил роту и обнаружил, что пяти человек

нехватало.

«Утонули?» — подумал он и спросил, озабоченно

сдвигая брови:

— Кто слышал крики о помощи?

431

— Не слышали... — отвечали бойцы.

•— А может, вам страхом уши заложило?

— Остались они по всей видимости, — строго заметил

высокий солдат, выстукивая зубами от холода. — Мы

вперед плыли, назад оглядываться было недосуг. Вот они и

воспользовались. Автоматы в кусты и айда каждый в

свою деревню.

— Ну, а дальше что? — горячо спросил коренастый

пожилой солдат, заглядывая на говорившего снизу вверх.

— Дальше доложит: «Так, де, и так. По случаю

потери части и совести, вышел в отставку... по собственному

приказу».

— Ну, нет, ему там такую отставку пропишут...

— Так ведь он кому доложит? Бабе своей, и только.

•— А баба, думаешь, его пирогами встретит? Чай, и у

нее душа имеется!..

Среди оставшихся был и Виктор. Стреляй по ним

гитлеровцы — Степан был бы убежден, что Виктор убит. Он

никогда не поверил бы, что его друг окажется 'подлецом.

Но теперь все доводы в защиту Виктора отпадали.

Степан повел роту дальше. Люди шли молча.

На рассвете где-то близко совсем хю-человечьи

заплакала какая-то птица. Лес глухо шумел...

...Вчера на допросе Сладковский рассказал Огневу о

той памятной ночи.

Виктор плыл позади всех. Река была широкой и

быстрой.

Виктора отнесло вниз и он судорожно боролся с

течением. За спиной остался берег, знакомый до последней

травинки. С каждым взмахом руки холод все больше

сковывал тело, проникал ъ душу.

Сильный ветер гнал высокие, недобро ворчавшие

волны, и Виктору казалось, что он различал слова:

«Куда ты? Поворачивай назад! Впереди тьма и холод.

А дома каждый куст — защита. Поворачивай!»

Он не замечал, что плыл все медленней, удаляясь от

товарищей, которые стали теперь едва различимы в

обагренной заревом ночи.

«Степан впереди! —кольнула острая мысль, но тут же

поднялось возражение: — Степан гордый. Не хочет

признать поражение. Он всегда был одержимый... зто с дет-

ства1 А я осторожный...— он глянул на взорванный

432

мост, что уткнулся в воду почернелыми, скрюченными

балками. — Так и армия наша — взорвана, разбита...

Фашист весь мир раздавил и нет от него спасения,

нет!..»

— Нет! — пробор1мотал он хрипло и круто повернул

обратно. Теперь он взмахивал руками решительно и

'"быстро.

Течением прибило его к крутому обрыву, илистому и

скользкому.

Виктор, дрожа от озноба, пытался выбраться на берег,

но срывался >и падал, больно ушибаясь о прибрежные

острые камни.

Он ухватился за крепкую лозину, но она вырвалась,

ударив его по лицу, скользкая и холодная.

— О, чорт! — выругался он в бессильной злобе на этот

крутой берег, не пускавший ею к родному дому...

— Степа-а! — простонала Лиза. Сердце зашлось от

радости и вместе от непоправимой беды.

Степан обнял ее и от острой, нестерпимой боли закрыл;

глаза. Ох, как он ждал этой встречи, сколько стылых но-*

чей согревала мечта о ней!

«Пусть мечта будет как аккумулятор»,— вспомнил он

слова Лизы, когда она с ним прощалась. Да, мечта была:

для него аккумулятором. И не рядом с концентратом;

пшенной каши, как пошутил тогда Виктор, а в сердце нес

Степан мечту.

Он искал Лизу всюду: писал в центральное эвакобюро,

, приезжал в город, где они родились, там никто не мог

ничего сказать ни о ней, ни о ее родных. Он знал, что Лиза

не может обмануть, и если о ней ничего не слышно, если

она не приехала в родной город, значит, ее нет в живых.

И все-таки упрямо мечталось о встрече, донимала

тоска...

Тяжка была исповедь Лизы. Задыхаясь и подавляя

рыдание, рассказала она, как узнала от Виктора о гибели

Степана, как преодолевала свое горе в труде, как

полюбила потом Добрывечера.

Иван отвернулся к окну, ссутулился, притих, будто в

Страхе остановился перед пропастью: «Степан... она

никогда мне не говорила о нем... И о Сладковском...»

— Пусть он заплатит и по нашему счету, — сказала

Лиза, подняв на Степана заплаканные глаза.

Ф-444 - 23 433

— Заплатит?

Есть ли такая пуля, что вместит в себе всю ярость и

боль, все горе Степана? Нет такой справедливой пули!

Он поглядел Лизе в глаза. Они были попрежнему

чистые, глубокие, только дрожала б них, закипая, горестная

слеза.

Он держал ее ладони — горячие, нервно

вздрагивающие и не было сил оторваться от них...

Заплакал ребенок. Иван шагнул к кроватке, бережно

взял его на руки — розового, горластого, отчаянно

рвавшегося из тесного плена пеленок.

На бронзовом от загара лбу Степана дрогнули брови.

— Что ж... желаю тебе счастья.

Он с трудом разжал пальцы, высвободил ее ладони

и решительно шагнул из комнаты.

Лиза вскинула руки, будто хотела позвать его, потом,

шатаясь, подошла к кровати и, упав лицом в подушку,

глухо зарыдала.

Глава двенад цатая

Чардынцев ясно видел: главным на новом этапе

работы завода было всемерное расширение передового

опыта технологов. Каждый день поступали станки,

краны, прессы.

— Запевка ваша! — говорил он технологам. —

Покажите, на что вы способны*!

Теперь, после заседания, перечитьивая решение

парткома, он мысленно оглядывал второй механический.

«Вытянули! — подумал он с удовлетворением. — Не хуже, а

кое в чем и лучше других работаем. И уже

принимаются решения об использовании нашего опыта».

, Алексей Степанович вспомнил, как, исправляя

ошибку Гусева, он перебросил во второй механический

восемнадцать коммунистов. Партийная организация

окрепла, приняла в свои ряды новых товарищей — Ваню

Никифорова, Аннушку, Сабира Ахметова, Ивана и Лизу

Добрывечер.

Чардынцев задумчиво улыбнулся: сегодня в столовой

Тоня рассказала ему, что получила сразу пять заявлений

с просьбой о приеме в кандидаты партии.

— Комсомолия?—догадался Чардынцев.

— Они! Яша Зайцев, бригада Стрелковых, Глеб и

434

Наташа. Комсомольская организация дает им

рекомендацию.

— Прекрасно! Люди, известные всему заводу.

Вероятно, тут поработала организующая воля парторга?

Тоня рассмеялась, собирая на носу морщинки, точь-в-

точь, как сестра Анна Сергеевна.

Как -много хотел Чардынцев сказать ей! Глаза Тони

облучали его таким солнцем, что он все время носил в

себе его хмельную неостывающую теплоту. Но всякий раз,

когда Чардьшцев решался на тот необычный, много раз*

повторенный про себя разговор, он неожиданно

сворачивал в сторону, заслоняясь шуткой и от своей

решимости, и от удивленного тониного взгляда.

«Отступаешь, Алексей! Здесь пострашнее, чем в

сорок первом на Волхове?

«Пострашнее... — отвечал он на свой же укор.—Она

молодая, красивая... А я старый, больной... Да тут и

язык не повернется!»

И все-таки... солнечно, тепло было в сердце. Он

работал еще упорнее, еще неутомимее, забыв о своей

болезни, которая напоминала все чаще то режущей болью

в легких, то головокружением и холодной росой пота

на лбу.

Тоня дни и ночи проводила в литейном цехе и в

лаборатории.

Чардьшцева тревожили затянувшиеся опыты с

плавкой чугуна и потемневшее, с ясно обозначенными, словно

нарисованными, скулами лицо Тони и ее беспокойные

глаза.

«Трудно ей...»—думал он все чаще и все тревожней,

и вместе с тем он не смог бы сказать почему, верил,

упрямо верил, что она непременно добьется успеха...

На завод несколько раз приезжал известный всей

стране академик, директор химико-технологического

института. Работа Тони и Суркова заинтересовала его и он

дал им немало полезных советов.

Чардынцев прослушал последние известия, и когда

кремлевские куранты мелодично отбили полночь, встал

из-за стола, собираясь идти домой.

Короткий телефонный звонок рванул тишину.

Чардынцев снял трубку. Голос Тони дрожал or

счастья. '

— Алексей... Степаныч! Двадцать девятая плавка..е

88* 435

Он недослушал и, забыв накинуть на плечи шинель,

ообежал в литейный цех.

Озаренные бушевавшим в печи расплавленным

металлом стояли Тоня, Сурков и (мастер Вася Витязев,

рослый подтянутый молодой человек, один из тех, кого в

годы войны на заводе звали «шплинтами».

Тоня первая увидела Чардынцева. Она ждала его с

нетерпением и той необыкновенной окрыляющей

радостью, что приходит после успешного окончания

большой и трудной работы.

Тоня шагнула к нему навстречу, а он, поймав ее руку,

пожимал с порывистой и ласковой силой.

— У вас крепкая рука и крепкое сердце, Антонина

Сергеевна! — сказал Чардынцев.

— Вот он, белый чугун! — показывая на изложеицы,

*с гордостью проговорил Витязев.

Тоня молчала и только глаза выдавали волнение.

— Спасибо вам, товарищи! — просто и сердечно

сказал Чардынцев. И обычно суровое, с порошей

седины на опущенных книзу усах лицо Суркова, и молодое,

широкое, с веселыми до озорства глазами и ямкой на

подбородке лицо Васи Витязева, и бледное, усталое

лицо Тони осветились одним, неизмеримо большим

счастьем.

— А директор и главный инженер знают? — спросил

Чардынцев.

— Нет еще. Не успели сообщить,—ответил Сурков.

— Позвоните немедленно. Порадуйте!

Сурков и Витязев пошли к телефону в конторку

цеха.

— Ну, вам надо отдыхать, Антонина Сергеевна.

Спать несколько суток подряд.

— Нет, — засмеялась Тоня. — Мне хочется сейчас

побродить по городу или, еще лучше, пойти к Волге,

послушать, как шумит ветер и плещут волны.

— Так сейчас глухая ночь!—удивился Чардынцев.

— Ну и что же? — Тоня поглядела на него не то с

недоумением, не то с ожиданием.

— Пойдемте! — решительно сказал Чардынцев.

— Постойте, а где ваша шинель? — спросила Тоня.

— В парткоме оставил. Мы по дороге зайдем.

Тоня глядела "круглыми испуганными глазами.

*— И вы пришли сюда без шинели? Вы... вы совсем

436

не думаете о себе! — выоалила она и застеснялась своей

строгости.

— Пустяки...— отозвался Чардынцев, но пыль

литейного цеха предательски заставила его закашляться.

— Нет, — быстро проговорила Тоня. — Василий

Павлович... Вася! — позвала она Витязева. — Пошлите кого-

нибудь за шинелью Алексея Степановича.

— Не надо! Зачем же...— запротестовал Чардынцев.

Была одна из тех редких ноябрьских ночей, когда

звезды, густо усеявшие небо, кажутся тихо падающим

снегом, и в холодном воздухе от вопля сонной птицы

либо от крика далекого паровозного гудка долго стоит

мелодичный хрустальный звон.

— Не боитесь? — спросил Чардынцев Тоню. — До

Волги добрых четыре километра.— С обеих сторон

уходили в темноту бескрайные луга.

— С вами не страшно,— пошутила Тоня.— Вы ведь

храбрый?

— Смотря по обстоятельствам, — ответил

Чардынцев. — С вами мне иногда бывает страшновато.

— Почему же?

— Я и сам не знаю. И хорошо, и... страшно. Так в

детстве я чувствовал себя на качелях. Душа поет, когда

летишь в самое небо, и вместе оторопь берет: а вдруг

оборвется веревка!'

— А вдруг оборвется веревка... — усмехнулась Тоня.

Они вышли на взгорье. Вдали искрилась золотая

строчка огней пристани... А справа, будто рассыпал

кто диковинные цветы, плыли зеленые и оранжевые

огоньки.

— Это идут караваны судов вниз, к Сталинграду, —

пояснил Чардынцев. — Последние, должно быть...

— Скоро Волга станет,— задумчиво проговорила

Тоня. — Закуют ее лютые морозы, засыпят ее злые

метели онегом.

Мне всегда в это время года жаль Волгу. Жаль ее

величавой красоты.

— Это только видимость, только внешнее — мертвая

недвижность Волги. Глубоко, под голубой толщей льда

' ока перекатывает свои волны, собирает тепло нижних

слоев земли. Взгляните зимой, как парит прорубь, и вы

почувствуете горячую, живую силу реки.—Чардынцев

437

помолчал, потом продолжал, не замечая сам, как крепко

сжимал он руку Тони. — Так иногда и с человеком

бывает. Внешне—лед, зима, пусто засыпанные снегом

цветы юности, а глубоко, очень глубоко — жаркая,

неутихающая волна, и беда, если кто-нибудь по

неосторожности растопит в нем прорубь...

— Почему беда?— спросила она, жадно вслушиваясь

в его голос.

— Запоздалая весна бывает бурной, — ответил он

и замолчал.

Лицо Тони пылало, будто она приблизила его к

огню. Она долго боролась с собой, потом спросила:

— Алексей Степанович... Простите мое

любопытство... Я знаю вас... теперешним... очень хорошо знаю!

Но... мне хотелось бы услышать о всей вашей жизни...

— Рассказать о своей жизни... Это не легко.

— Нет, расскажите, — уже настойчивей и спокойней

попросила Тоня.

— Детство и юность пронеслись, как плот по быстрой

порожистой реке: трудно, опасно, но зато много солнца

и свежего ветра. Я пас у богатея коней, помогал отцу

вязать плоты, ел одну картошку, да и ту прокисшую,

иногда мать баловала щами, а отец больно ударял

ложкой по лбу за то, что при еде нарушал очередность и

вылавливал редкую капустную окрошку.

После революции отец учил меня'воевать, как

некогда учил плавать: бросал в самую глубь. Потом я стал

кадровым военным.

Чардынцев помолчал, и Тоня одним лишь чутьем

угадала, что в нем боролось сейчас немало противоречивых

чувств. Она не видела ни выражения его лица, ни

усмешки, ко зато в его голосе ей слышалось многое.

И вот это «понимание», это постоянное желание

быть рядом, отгадывать и продолжать его мысли,

недомолвки, улыбки, вместе слушать, как шумит в парусах

жизни ветер, и вместе встречать удары волн, вероятно,

и есть то, что люди с древности определяют одним

словом — любовь.

— Вы скажете: «Чардынцеву уже за сорок, а он,

сухарь, еще не женат», — продолжал Чардынцев. — Я был

женат, Антонина Сергеевна. В двадцать лет я был уже

женат. Жизнь мне казалась легкой, полной одной лишь

музыки и веселья. И жена моя была именно такой: весе*

438

лая, постоянно поющая и шйнпущая девчонка. Где мне

было гогда разглядеть ее!

Я верил ей больше, чем себе. Я любил ее. Говорят,

ревность — тень любви, она неразлучна с ней. Не

согласен. Большая любовь — это как солнце в зените: тени

нет.

Повторяю, я верил ей, не внимая ни нашептываниям

соседей, ни осторожным намекам знакомых.

Вернувшись с маневров, я застал на столе записку

(совсем, как в старых романах!): «Лешенька, прости!

Уехала с театром. Я принадлежу искусству. А с тобой

мне скучно. Прости».

В ту пору в городе, где я служил, выступал театр

оперетты. Позже я узнал, что она уехала с одним

театральным жучком, который .увлек ее длинными (и,

вероятно, пошлыми!) рассуждениями об искусстве.

Я пережил тогда глубокое потрясение. С тех пор

(много событий произошло в моей жизни. Я окончил

академию. Служил в Белоруссии и в Поволжье, командовал

полком в Мошдавии.

— Поеду домой, — бывало, скажет кто-нибудь из

командиров, и я чувствовал, как в сердце бьет холод.

А тебе куда ехать? У я-ебя ведь ни семьи, ни дома. Нельзя

же назвать домом твою холостяцкую комнату — пустую,

необжитую....

Я с головой уходил в работу, был энергичен и на

людях весел, но один Сухов, близкий дружок мой, знал,

как мне было тяжело.

— Женился бы! — предлагал он, глядя на меня с

состраданием.

— В мои годы это не так просто, — отвечал я.

— Боишься ошпариться вторично?

— Боюсь ошпариться. До сих пор еще жжет.

Тоня слушала, то негодуя на ту пустую плясунью, что

так больно «ошпарила» душу Чардынцева, то увлекаясь

его суровой боевой жизнью.

Они вышли к крутому волжскому берепу. Ветер гудел

и хлопал в воздухе, будто над головой были натянуты

тугие полотнища. Внизу шумела река. Серебряная лодка

луны плыла в крутых волнах облаков, то пропадая в

пучине, то выскакивая на пенистый гребень.

Где-то.на палубе, в кромешной мгле, играла гармонь.

439

Ветер сердито рвал мелодию, и до берега доносились»

лишь ее причудливые клочки.

Чардьшцев и Тоня долго стояли молча. Оба радост-

но-омятенные, озаренные каким-то им одним видимым

светом...

Глава тринадцатая

Еще летом в бригаде Наташи стали разыгрывать

«лотерею дружбы». С получки девушки вносили по

пятьдесят рублей «кассиру» Гульнур. Затем производили

розыгрыш: на одинаковых билетиках писали номера,

опускали билетики в сумки и тянули жребий.

' Выиграв, девушки покупали кто платок, кто отрез на

платье. Иногда деньги целиком уходили на приобретение

книг.

Яша Зайцев, узнав о «лотерее дружбы», сагитировал

ребят своей бригады, и касса Гульнур стала насчитывать

уже десять участников.

Ко дню выдачи зарплаты подошел черед Якова на

получение пятисот рублей из «кассы дружбы». Он давно

собирался купить радиоприемник «Рекорд».

Гульнур вручила Зайцеву пакет и посоветовала

приобрести вещь, которая служила бьв, памятью о друзьях.

— Что бьв мне купить, Гульнур? — спросил Яша.

— Придумай сам. Но кроме всего прочего купи

будильник.

— Зачем?

— Разбудить лыжную секцию. Ты, кажется, избран

ее председателем.

Зайцев поглядел на Гульнур без {улыбки. В цехе в

последние месяцы было столько работы, что он совсем

забыл о лыжной секции. А зима уже давно началась, и

снег лежал глубоким покровом.

— Хорошо. Разбудим без будильника.

У главной проходной Яша столкнулся с худой

высокой старухой.

— Здравств»уйте. Дочка велела мне вам взносы

уплатить. В комсомол.

Она достала из-под полушубка комсомольский билет

и деньги.

— Какая дочка? Кто такая? — удивился Яша.

— Клава Петряева.

— Где же она сама?

440

Старуха зайоргала красными веками, оморщила

темное лицо:

— В больнице она. Рожает... Пойди, говорит, мама,

отдай комсомольскому секретарю взносы. Хочу, чтоб

за мной теперь никаких долгов не было.

— В больнице... — пробормотал Яков растерянно. В

голове заметались мысли: «Одна... Брошенная этим

хлюстом... Павлином...» Он взял у клавиной матери

комсомольский билет и положил его во внутренний карман

пиджака.

— Спасибо, мамаша. Я отмечу об уплате и билет

верну потом Клаве. А вы как меня узнали-то?

— Вы приметный... — улыбвулась старуха, и

морщины поплыли по лицу светлыми волнами. — Как

жаворонок весной... махонький, в небе будто и не сыщешь...

А сльгхать!..

Она поклонилась и пошла вдоль улицы ровной и

твердой поступью.

Яша доехал на трамвае до цветочного магазина,

купил букет цветов и тут только вспомнил, что не спросил,

в какой больнице лежит Клава. Он обзвонил по

телефону все родильные дома и, наконец, выяснил, что Петряе-

ва была помещена в двенадцатую, а затем переведена

во вторую городскую больницу...

Палатная сестра принесла Клаве пышный букет

цветов.

— Заботливый у вас муж, — сказала она с

восхищением.— Еще не родили, а уже цветы.

«Какой муж? Это ошибка!» — хотелось Клаве

крикнуть в отчаянии, но сестра уже поставила банку с

букетом на тумбочку рядом с кроватью и протянула письмо.

Клава несмело развернула записку:

«Горячий привет Клавочке от комсомольской

бригады имени Мао Цзе-д.уна!

Роди ребенка без тревог

Кило на двадцать пять,

Чтоб токаренка твоего

В бригаду сразу взять!»

Клава легла на спину, закрыла глаза, полные

слез.

— Милые вы мои... золотые... товарищи мои! — шеп*

тала она сухими пылающими губами...

441

В больнице, в день выписки Клавы, весь вестибюль

забит молодежью. Пришли в полном составе

бригады Якова, Наташи, Глеба, Сабира и Никиты с Шурой.

Ваня Никифоров принес баян.

Шумные, веселые, они внесли такой невообразимый

томон в тихое здание больницы, что медицинские

работники не на шутку всполошились.

Вышел сам главврач — дородный пожилой мужчина

в белом халате.

— Что это? Почему так много народу? К кому вы? —

строго зачастил врач.

— К Петряевой Клаве, — ответило несколько

голосов.

— А остальные?

— Тоже! — крикнули задние.

— Все к Петряевой? — поднял плечи врач.

— Что ж тут такого? Это наша комсомолка,—ие-

"терпеливо сказал Яша, удивляясь непонятливости врача.

Главврач растерянно заморгал, потом вдруг

распахнул халат и молча побежал наверх...

Спустя полчаса от здания больницы тронулась

необыкновенная процессия. Впереди невысокий паренек с

серыми ясными глазами бережно нес укутанного в белое

с кружевами одеяло новорожденного.

Слева шла мать — маленькая, бледная молодая

женщина с оживленно-сосредоточенным лицом.

Женщину поддерживали два рослых молодых

человека. А позади, плотно обступив баяниста, следовала

громко поющая колонна молодежи.

Весь медицинский персонал больницы высыпал на

-улицу, провожая улыбками счастливую мать...

Когда Тоня читала свой доклад на партийном

собрании, ей казалось, что она и все слушатели взошли на

большую высоту и оглядывали теперь пройденный путь.

Без малого год отделял их от тех дней, когда второй

механический был «притчей во язьщех» на собраниях и

страницах заводской газеты. Поначалу обида за свой

цех скребла на сердце, потом Тоня привыкла, и теперь

она знает, до чего это опасная болезнь — привыкнуть к

«хвостовому положению», как говорит Никифоров.

442

Тоня рассказывала всем известное: как становился

цех на йоги, как росла партийная организация и вела

за собой людей, где находились нетронутые резервы

производительности труда.

Но именно потому, что парторг рассказывал не только

известное, но и глубоко пережитое каждым, люди

слушали с тем вниманием, за которым всегда следует

бурное проявление активности.

Тоня взыскательно поглядела на Добрывечера,

сидевшего слева.

— Но нам не пристало долго смотреть на

преодоленные пространства. Может закружиться голова,

особенно у тех, кто склонен забьивать про ухабы на

пройденном пути.

— Был мед, теперь пошел перец, — шепнул Добры-

вечер Петру Ипатьевичг/.

Первой слово взяла Аннушка. В темной вязаной

жакетке поверх кремовой блузки, с туго, «по-молодому»,

повязанной синей косынкой на крутолобой голове, она

улыбчиво и вместе строго оглядела собрание:

— Цех у нас нынче, как цех,— не лучше других и не

хуже всех. — Аннушка сказала это таким намеренно

равнодушным и скучным голосом, что молодежь громко

рассмеялась.

Аннушка вскинула голову и строго посмотрела

каждому в глаза.

— А почему не быть нам лучше всех? — спросила

она уже с знакомой всем властной интонацией. — Разве

у нас сил маловато, родненькие? Да ведь нам теперь по

плечу любое самое трудное дело! Посчитайте, сколько у

нас коммунистов да комсомольцев, да беспартийных

стахановцев сколько!

Что для нашего цеха нынче главное? По-моему,,

движение скоростников. У нас их пять бригад. Почему,

Иван Григорьевич, не развиваем мы вширь это дело? ¦*

Выступил Никифоров:

— Аннушка... то-есть товарищ Луговая в самое

яблочко попала. Мы вышли из хвостового положения и

топчемся в нерешительности. А надо рвануться в голову

колонны! Прошлый год мы сборщикам знамя отдали.

Справедливо отдали! Что ж не отберем мы его ньшче*

По-моему, силенок у нас хватит отобрать красное знамя

у сборщиков, справедливо отобрать!..

443

Наташа сидела на собрании рядом с Глебом и Яшей

Зайцевым. Она вспомнила, как на днях, вручая ей

кандидатскую карточку, секретарь райкома партии

сказал:

— У вас комсомольский значок. Высокое отличие!

Наташа усмехнулась.

— Не смейтесь: очень высокое отличие — молодость.

И какая молодость! Та, боевая, полная огня и мечтаний,

которая с юных лет отдана нашему делу. — В серых

усталых глазах секретаря райкома лучилась весенняя

теплота.—Или возьмите вы значок пионеров. Костер...

алые языки пламени. Прекрасное пламя! И надо, чтобы

оно не гасло всю жизнь, всю долгую и трудную жизнь

коммуниста!

Наташа глядела на Петра Ипатьевича, на Аннушку и

думала: «Хорошо бы и мне дожить до их лет и также

гореть ярким, зовущим за собой люде*л огнем».

— У меня есть предложение, — поднял руку Глеб. Он

впервые выступал на партийном собрании, и краска

волнения густо залила его лицо.— Я вношу такое

предложение. У нас пять скоростных бригад. Пусть каждая отдаст

половину своих людей в другие бригады. Глядишь, через

некоторое время у нас уже будет десять скоростных

бригад. И так, методом почкования...

Гулкий всплеск ладошей не дал Глебу

закончить выступление. Он улыбнулся и пошел на свое место:

ясно, что его предложение будет принято единогласно.

Глава четырнадцатая

Александр Иванович вел прием и потому, как шумно

и людно стало в последнее время в его кабинете,

потому, как потянулись к нему начальники цехов, инженеры,

мастера, он понял, что директор «изменил курс»,

перестал отбивать у него хлеб главного инженера.

Это обрадовало его, и когда после совещания с

термистами в кабинет вошла Бакшанова, он ей весело и

душевно улыбнулся.

— Анна Сергеевна! Давно не бранился с вами. Со-

сюуч-ился!

— Берегитесь! Семен Павлович теперь все удары

моих молнии отводит на вас.

444

— Чувствую, — сказал он, улыбаясь еще шире и

счастливее.

Анна недовольно оглядела комнату и сморщила

переносье: дым сизыми столбами висел над столами и

диваном.

— Откройте форточку!

— Нещадно накурили... совещание!—произнес

Солнцев тоном оправдания и открыл форточку. В кабинет

ворвались холодные струи свежего весеннего воздуха.

Столбы дыма закачались и стали быстро рассеиваться.

— Александр Иванович! — строго проговорила

Анна.— В старой кузнице загазованность выше

допустимого предела. Я прошу немедленно принять меры.

— Мы! ведь недавно установили там новые

вентиляторы, — возразил Солнцев.

— Они не эффективны. Это мнение не только мое, а

многих рабочих.

— Ну, Анна Сергеевна, мы базируемся на

технических расчетах, а не на чьих-то мнениях.

— Так мнения рабочих для вас ничего не значат?—

быстро спросила Анна.

— Ах, Анна Сергеевна! — засмеялся Солнцев. —

Николай Петрович, верно, скорости для своего истребителя

призанял у вас! Хорошо, я сейчас же поручу

проверить.— Он сделал короткую запись в настольной

календаре.

— Давно бьи так, — облегченно вздохнула Анна. —¦

Теперь душевые. Они тесны, водопроводная система

запущена.

— Знаю. Мы проектируем новые душевые по

последнему слову...

— Журавль в небе!—усмехнулась Анна. — Вы нам

пока, Александр Иванович, дайте синицу в руки...

отремонтируйте старые душевые. Даю вам пятнадцать дней

сроку.

— Помилуйте, Анна Сергеевна! Не уложимся...

— Сумейте уложиться; И торопитесь! А не то я

вызову госсанинспекцию и вам не миновать штрафа.

— Ой-ой-ой, — закачал гладко выбритой головой

Солнцев и внес новую запись в блокнот. — Все? Или

казнь египетская еще не кончилась?

— Нет, — проговорила Анна и края ее рта запрыгали

445

от плохо сдерживаемой улыбки. — Вы почему не явились

на прививку, Александр Иванович?

Солнцев побледнел.

— Я... мне было некогда. И потом сердце...

— Сердце я ваше знаю. Раздевайтесь!

— Анна Сергеевна... — взмолился Солнцев.

— Никаких разговоров!—Анна открыла дверь в

приемную, позвала ожидавшую там медицинскую

сестру. — Надя, сделайте главному инженеру

прививку.

Солнцев, понурив голову, стал раздеваться...

Весна шла в обнимку с ласковым ветром, рассеянна

бросала через плечо пустые ветки сирени и ландыша, раз-

ливисто смеялась и пела, веселя всех, кто ни попадался

навстречу. Зеленокудрые чистые березки раздумчиво

гляделись в зеркало пруда.

Ветер созорничал — нагнал волну, и в пруде, избоче-

нясь, заплясали березки.

Смешно стало иволге; взвизгнув, тоненько засмеялась

она, и вслед за нею дружно расхохотались глухари.

Небо обрядилось перламутром зари и казалось, что,

перебирая лады стозвонной гармони, привечает весну

природа.

В палисадах, в белых платьях стояли душистые

черемухи, лукаво и беспокойно поглядывали через плетень на

молодых стройных кленов, что собрались у моста тесной'

толпой, будто оговариваясь о гулянке.

Низко свесившись над рекой, мыли свои длинные

косы тихие ивы...

Глеб сидел в машине рядом с Наташей и ему

почудилось, что даже мотор поет что-то невыразимо веселое и

праздничное...

— Скоро ли? — нетерпеливо спросила Наташа. Ветка

черемухи кокетливо белела в ее густых темных во»

лосах.

— Вон, за косогором, — ответил Глеб.

У серебристой ленты реки виднелось деревянное, на

сваях, здание Рыбаковский ГЭС.

На грузовиках началось оживление. Участники

струнного окрестра потянулись за гитарами, мандолинами и

балалайками. Редколлегия во главе с Яшей Зайцевым,

Держа кто лист ватмана, кто кисточки к краски,

готовилась тут же, на празднестве, выпустить номер «Резца».

Девушки приосанивались, поправляли волосы., в

последний раз окидывали придирчивым взглядом свои нарядные

платья.

На крутом берегу Шайтанки, впереди цветистой

толпы, стояли Потап Дмитриевич, дед Никифор, Саня Коно-

плев, Танюшка. Весь колхоз высыпал встречать дорогих

гостей.

Обгоняя грузовики с молодежью, проскочили эмки

Яардьшцева и Бакшанова.

Вечерело. Малиновые сполохи зари, остьивая,

подернулись сиреневой дымкой. Густой синью отливали за

лугами перелески и неслышно, огородами, подбирались

робкие тени.

Торопя ночь, показалась первая звезда.

Все остались стоять на берелу, а Саня Коноплев и

Чардынцев по лесенке поднялись в помещение ГЭС.

В светлой, *шсто выбеленной комнате сверкал

приборами мраморный щит управления. Рядом на столе

лежал вахтенный журнал с краткой записью: «24 мая

19 ч^сов 30 минут — открытие станции. Дежурный

электромонтер Коноплев».

Саня показал Чардынцеву на рубильник, который

следовало включить.

— Все готово? — спросил Чардынцев.

— Все, Алексей Степаньвч. Вчера были испытания.

Инспектор Госэнергонадзора принял станцию,— четко

ответил Саня, но прилипшая к чистому лбу кудрявая

прядь волос и тревожная тень в глазах выдавали его

волнение.

Чардынцев сдержал желание крепко обнять этого

парня и. тихо промолвив «В добрый час!» — включил

рубильник.

Под полом глухо зашумела вода. Отвечая на звонкую

аапевюу генератора, низко басила турбина.

На холме в домах и на улицах села загорелись огни.

Вспыхнули десятки лампочек в круглой, как девичий

хоровод, березовой рощице, освещая длинные,

празднично накрытые столы.

— Прошу, дорогие товарищи! — пригласил всех в

рощу Потап Дмитриевич. Аккуратно подстриженный, смуг-

447

лый, в новом сияем костюме, он выглядел молодым, едва

перевалившим за сорок.

На столах, среди букетов ярких полевых цветов, на

белых блюдах темнели жареные гуси и поросята, гурь-

бились графины с пивом и желтые жбаны с янтарным

медом.

Комсомольцы заняли отдельный стол. Звонкий смех

перемежался шутливо-томными вздохами гитар и

бойкой скороговоркой мандолин.

— Эй, соловьи! — с трудом сдерживая улыбку, при-

криюнул на молодежь дед Никифор. — Угомонитесь

чуток и приналягте-ка лучше на стряпню наших хозяюшек.

— Единодушно поддерживаем!

— Ура! —весело отозвались комсомольцы.

Дед Никифор крякнул, поднял руку и подмигнул

председателю.

— Начинай, Митрич.

Потап Дмитриевич встал, шумно вздохнул, умеряя

волнение.

— Перво-наперво, провозгласим здравицу, — сказал

он, — за светлые огни, что зажглися сегодня у нас, за

светлую, счастливую жизнь нашу!

— Прекрасно сказано! — шепнул Николай Петрович

Анне. — А почему? Потому что прекрасное — это

жизнь.

— Ешь, философ!—ласково подтолкнула его локтем

Анна.

Шустрой птицей полетел по столам шумливый

праздничный разговор. Глеб потянулся было к графину, но

Наташа громко запротивилась:

— Ты забыл?! Завтра в аэроклубе полеты!

Глеб послушался и ничуть не раскаялся в этом: во

взгляде Наташи брезжилось куда более хмельное...

— Вся моя молодая пора при лучике прошла, —

задумчиво журчал дед Никифар. — Темная, страшная

жизнь была, и вот, гляжу я нынче на молодых... В какие

светлые дали идти им, счастливым! Давеча инженер из

города приезжал, лекцию читал про то, как ученые

наловчились расщеплять ядро этого... атома и какая

диковинная теплота получается.

Батюшки! Такого мы и в сказках не слыхивали.

Сейчас, скажем, расщепит старуха лучину, так ее еле хва-

448

тает, чтоб самовар разжечь. А ежели бы расщепить тот

самый... атом, что в лучине хоронится, так всему колхозу

на пять годов и дров не надо — вот до чего хитрая

штука!

— Вчера меня вызвали в обком партии к

Булатову, — говорил Чардынцев, перебегая взглядом с

Николая Петровича на Анну. Она пригнула голову к тарелке,

скрывая улыбку.— Да,— продолжал Чардынцев,—

прихожу в обком, а Булатов не заставил долго ждать приема

и сразу, без околичностей, протягивает мне бумагу:

«Держи путевку в Сочи. И чтобы через три дня тебя

здесь не было!»

«Помилуйте, — говорю, — на заводе сейчас много

работы. И потом... я себя чувствую неплохо...»

Булатов строго поглядел на меня и сказал: «О том,

как ты себя чувствуешь, iy меня есть точные данные. Все.

Желаю счастливого пути!..» И вот... — Чардынцев

незаметно вздохнул, — завтра надо уезжать. И все из-за

вашей супруги, Николай Петрович. Это ведь она

наябедничала Булатову.

Анна Сергеевна до сих пор напряженная и

загадочно молчаливая, вдруг прыснула, по-детски прикрывая

лицо ладонью. Николай Петрович и Чардынцев

засмеялись до того громко, что обратили на себя внимание

соседей по столу.

Алексей Степанович обернулся и увидел Тоню. Она

извинялась перед Потапом Дмитриевичем за то, что

запоздала. Чардынцев вмиг выметнулся из-за стола

(Анна Сергеевна и Николай Петрович молча удивились

его прыти) и, взяв Тоню за руку, подошел вместе с ней

к матери.

— Познакомьтесь. Моя мама,— сказал он тихо.

Потому, как встретилась с ней

доверчиво-восхищенным взглядом молодая женщина, как вспыхнули ее

щеки стыдливым румянцем, поняла Степанида, что

идти отныне этой синеглазой рядом с Алешей по одной

тропе жизни.

Радость прихлынула к сердцу жаркой волеой, но

ничем не выдала своего счастья старая 'мать: улыбнулась

с ласковой степенностью, протянула Тоне темную, в

тугих узлах сухожилий руку.

По знаку Яши Зайцева, струнный оркестр рассыпал

ф.444 - 29 449

звонкие горошинй частушек, и на скамейке в цветистом

сарафане и малиновом платочке поднялась черноглазая

Гульнур. Ямочки на щеках светились лукавыми лучика-,

ми, ресницы наполовину закрывали глаза, а тонкие

крылья бровей ломала шутливая обида:

Женихи — блажной народ,

Поди-ка угоди ему!

Никто замуж не берет:

Не сдала техминимум.

•— Пр-равильно-о! — закричали из-за стола ребята.

— Такая невеста, что дежка без теста!

Гульнур упрямо подняла голову.

Я на танцах не верчусь,—

Время жаль растрачивать.

Я у милого учусь,

Как резцы затачивать.

— Др-ругой разговор! — уже ласковей отозвались

мужские голоса.

Гульиур победно топнула ногой. Брови широко и

волыно вынеслись над сияющими, широко открытыми

глазами,

— Молодец девка! — громко похвалил дед Нифи-

фор. — Знает; чем приворожить! —Раскатистый смех

заплескался в роще...

Николай Петрович вбирал в себя ароматы, звуки,

улыбки этого чудесного, необыкновенного вечера. В

напряженной работе последних лет над своим

истребителем он не успевал пооглядеться, «прикинуть, чего

достигли другие», как он называл поездки на заводы своего

министерства.

Теперь он встретился с колхозниками, осмотрел

гидростанцию, послушал рассказы Сани Коноплева о

трансформаторных подстанциях, заземлительных

контурах, новой, своей, системе водоспуска и с внутренним

изумлением увидел, как далеко шагнула деревня в том

великом походе, что исторически совсем «недавно

начался в нашей стране;

Тенью набежала мысль о Сладковском. Николай

Петрович нахмурился. «Чем ярче свет нашей жизни, 'тем

изворотливее и гнуснее враги. Мы должны быть зоркими,

ю, какими зоркими!»

450

Танюша вышла на середину, сверкая перламутром

ладов баяна.

Она взяла знакомый аккорд, и все дружно подхва-

тили:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

«Да, широка моя страна, — пел и взволнованно

думал Николай Петрович, — и как хорошо, как

радостно, что охранять эту ширь, эти леса и поля, этих

чудесных людей будет теперь и мой истребитель»...

Старики, сплетая бороды, вели долгую застольную

беседу. Молодые танцевали, уходили парами в густую

луговую темь сказать друг другу заветное, либо

просто напиться росистой и пьянящей, как хмель,

тишины.

А баян Танюши, развернув во всю ширь

расписанную радугой грудь, пел до третьих петухов про родину,

про любовь, про счастье.

Саня Коноплев стоял у щита управления, следил за

стрелками амперметров, вслушивался в шум воды у

турбины, в танюшин баян, в жаркие толчки своего

сердца.

Ярко горели огни над селом.