Человек идет в гору

^только они и решали судьбу программы. Но теперь стало

уже очевидным; план выпуска самоходных комбайнов

будет сорван. '

В кабинете сидело четверо: Булатов, Мишин, Солнцев

л\ Чардынцев. Все напряженно молчали.

— Вы понимаете, что произошло? — все более мрач-

здея, проговорил Булатов.— Тысячи людей ежедневно

отдавали свой труд, свою энергию большому делу, они

шли за вами, а вы куда их завели, командиры?

Глухо тикали стенные часы, словно кто-то пристыжи-

прищелкив_ал языком.

402

— И главный виновник ты! — обернулся секретарь

обкома к Мишину. Тот сидел, не опуская головы,— злой,

отчаянный и изумленный.— У тебя горячее сердце. И

энергии море! Это-то и подкупило нас. Но не сумели мы

разглядеть порочный стиль твоей работы, стиль героя-

одиночки.

Лицо Чардынцева жарко запылало. «Все это я видел

давно. И вроде бы боролся...— Его разозлило нечаянно

сорвавшееся: боролся...— Разве так борются? Корил

директора по-семейному, вполголоса... А надо бы... Вот оно

как обернулось!»

Семен Павлович мысленным взором окинул все

обширное заводское хозяйство. Скольких закоулков, куда

не добраться и солнечному лучу, достигал орлиный

директорский глаз, сколько человеческих лиц, характеров,

судеб держала его цепкая память!

И вот поди ж ты, сорвался. Нашлись и такие закоулки,

что остались для него недоступными.

В быстром беге дней упустил, не разглядел многих

начальников, инженеров, рабочих. А ведь все решают

люди и каждому нужно найти свое место.

Многие начальники цехов и отделов привыкли сидеть

в затишье за широкой спиной директора, и колючий ветер

ваводских невзгод не обжигал их, не закалял их

выносливость.

«Семен Павлович все знает, все предусмотрит!» —

этот щит надежно служил не один год, но под конец

обветшал. И впервые почувствовал Александр Иванович

Солнцев, как лизнул его холодок ветра.

— Что скажет главный инженер? — спросил

Булатов.— Ведь на его обязанности, если не ошибаюсь,

готовить необходимый задел по всем деталям?

«Вот она, ноябрьская ледяная поземка!..» Александр

Иванович с трудом произнес:

•— Дефицит оказался... по некоторым позициям... Я

полагал, что Семен Павлович...

— Позиция у вас одна: иждивенческая!—с

ненавистью бросил Чардынцев.— Приживалки какие-то, а не

руководители! — Он откинулся на спинку дивана и

тяжело задышал.

— Продолжай, Алексей Степанович,— сказал

Булатов, чиркнув спичкой и жадно затягиваясь душистым

дымом папиросы.

до 403

— Виноваты мы тут все вместе! — поднялся Чардын-

цев.— И больше других — я! Отчетливо видел: всю

махину руководства заводом везет, по существу, один Мишин.

Понимал, что к добру это не приведет. Бранил

директора... с глазу на глаз! А обсудить его поведение на

партийном комитете не решился! И не из-за недостатка

принципиальности, а просто поверил легенде, что Семен

Павлович все сумеет! — Чардынцев хотел сказать, что

трудно ему было разобраться в сложном и новом для него

деле — партийном руководстве крупным заводским

коллективом, но сдержался: Булатов еще примет его слова'

за попытку оправдаться.

Мишин теперь глядел на Чардынцева с печальной

сосредоточенностью, точно речь шла о ком-то другом,

«бывшем».

«Да, да! Бывший! Все позади — и трудные годы

войны, и победы во всесоюзном многоборье сильнейших

заводов, и перестройка производства неслыханно

быстрыми, темпами... А теперь — поражение».

Сразу, как снежный обвал в горах, рухнул его

авторитет, его непререкаемая, гордая власть над людьми.

Чардынцев был прав: «Надо, чтобы весь оркестр участвовал

в симфонии». Не послушал. Упрямился, пока не

сверкнула крутизна под ногами...

Что же теперь? Остается одно: сказать и Булатову

и министру — не гожусь в дирижеры, ставьте рядовым

барабанщиком!..

И, откликаясь на свои мысли, Мишин глухо сказал,

уронив голову:

— Уйду.

Булатову было жаль смотреть на опущенные плечи

Мишина, на сразу ввалившиеся глаза, утратившие свой

прежний задорный блеск.

Но жалость — плохой советчик в таких делах.

Требовалось с жестокой прямотой вскрыть и отсечь ошибки,

как отсекают гнилые корни у здорового в целом

дерева.

— Некоторым казалось, что ты ближе всех стоишь

к массам — знаешь многих рабочих по имени и отчеству,

беседуешь с ними об охоте и детишках... А в самом-то

деле ты был далек от масс, ты не верил в людей. Да, не

верил! Оттого и старался все делать сам.

Больно, ох, как больно слышать такие слова! Не верил

404

в людей! Это он-то, тянувшийся к людям, как ветка к

солнцу.

И все-таки чем объяснить, что он все время подменял

и главного инженера, и главного технолога, и многих

других «главных» на заводе?..

— Сейчас ты обронил слово одно...— продолжал

Булатов.— Если бы не слышалось в нем только тяжело

пораненного самолюбия, я помог бы тебе избавиться на

будущее от всяких треволнений... Но мы знаем тебя, знаем

заводской коллектив и верим, что грубейшая,

непростительная ошибка может быть исправлена.

Мишин выпрямился. Две глубокие морщины залегли

меж бровями, а закручинившийся взгляд озарила

решимость:

— Камиль Хасанович!

— Ну, ну, я пятьдесят пять лет Камиль

Хасанович...— уже потеплевшим голосом отозвался Булатов.

— Урок тяжелый... Оброс я зазнайством,

самоуверенностью, поклонением своей непогрешимой особе, как некая