Человек идет в гору

Еще свирепствовали февральские морозы, и порой с гиком и свистом проносился шальной ветер, а в небе появилась уже нежнейшая весенняя синева, и дольше задерживались мягкие задумчивые сумерки, и все ярче и пышней горела вечерняя заря. Или людям причудились эти неуловимые признаки весны? Москва была какой-то обновленной, радость — яркая и улыбчивая, озаряла ее суровое лицо. На домах запестрели плакаты и портреты героев. На улицах громче был говор, звонче и раскатистей смех. И над всем этим нескончаемой музыкой, веселящей сердце, стояло гордое, навек бессмертное — Сталинград.

«В связи с разгромом шестой немецкой армии под

Сталинградом, в фашистской Германии объявлен

национальный траур»,— прочел Николай в газете.

«Ага! Вот оно когда началось».

Николай пробыл в Москве более месяца. В Научно-исследовательском институте испытания его шумопламягасителя прошли с успехом, и заводу было предложено организовать серийный выпуск самолетов с шумопламягасителями.

По вечерам в гостинице Николая охватывало неотвязное мучительное чувство грусти. Одиночество было той щелью, через которую все время улетучивался огромный заряд его творческой энергии.

Вместе с тем Николай заметил, что там, дома, его меньше беспокоила боль, она была глуше, отдаленней.

С Тоней не чувствовалось одиночества, к «нему возвращалась потребность в творчестве и он мог подолгу спокойно работать. Тоня! Как много доброго сделала она для него. Молодая, веселая, она за все это время ни разу не была в театре, все вечера ее после работы проходили в хлопотливой возне вокруг Глебушки.

Николай со стыдом признался себе, что эгоизм не давал ему до сих пор заметить этой подвижнической, заботливой доброты Тони.

В Наркомате за изобретательскую работу Николаю выдали премию. Он пошел в комиссионный магазин и, не

задумываясь, отдал все пять тысяч рублей за маленькие женские золотые часы.

Николай приехал поздно ночью. Стараясь не потревожить чуткого старушечьего сна Марфы Ивановны, Тоня приготовила ужин.

— Тоня ... извини, мне хотелось бы выпить... — сказал Николай, доставая из кармана пальто тяжелую бутылку шампанского.— С тобой,— добавил он с ласковой настойчивостью.

— Шампанское? С удовольствием. Я его, признаться, никогда не пила. Говорят, оно хмельное?

Тоня бесстрашно выпила, закусила горячей, обжигающей губы картошкой.

— Картину лучше оценишь на расстоянии.

Тоня улыбнулась: когда Николай выпивал, он тотчас начинал философствовать.

— Вот и ты, Тонечка, в Москве... красивей показалась.

— Спасибо,— проговорила Тоня с шутливой обидой.— Значит, вблизи наоборот.

— Нет, я не то хотел сказать. В Москве я по-настоящему разглядел тебя. Тоня густо покраснела. На белой шее трепетно билась тоненькая синяя жилка.

Николай налил еще вина.

— Хорошая ты, светлая, ласковая, как летнее утро.

Я человек восторженный и могу многое наговорить тебе. Выпьем, Тонечка, за будущее! За будущее нашей страны. Пусть еще ходит фашист по земле нашей, но мы отвоевали уже будущее. Сталинград, Тонечка, Сталинград!

Океан мысли и тревоги сердечной вобрало в себя это слово!

— Ты так красиво говоришь, что мне кажется, в тебе

дремлет еще и талант писателя.

— В молодости пробовал. Стихи писал. Даже.отнес

их однажды в «Комсомольскую правду». Кому бы ты

думала? Владимиру Маяковскому.

— Ну, и что же он ответил?

— Сказал: «Подите вы к чорту! Я бы таких рифмачей

штрафовал за перевод бумаги».

Тоня тихо засмеялась.

В окно робко заглядывал зимний рассвет...

Глава тринадцатая

Пуск главного конвейера совпал с важным событием:

правительство наградило завод орденом Трудового Красного Знамени.

На торжественном вечере в Городском театре стахановцы по-новому оглядывали друг друга, дивясь

неожиданным переменам в каждом из них. Они привыкли ежедневно встречаться в цехах, думать о работе, о том, что график под угрозой срыва из-за отсутствия труб или эмалита, следить за оперативными сводками Совинформбюро,— сначала печальными, а потом радостными, окрыляющими душу.

Уже были освобождены многие тысячи населенных пунктов, но каждому казалось, что он помнит название самой малой деревеньки.

Обугленные, с торчащими тут и там, как надмогильники, сиротливыми печами вместо изб, с почерневшими, обломанными ветками белых берез, с разбитыми крестами дедовских печальных могил стояли они перед глазами.

Люди узнавали все больше и больше городов и сел, будто на уроках географии. Страшные то были уроки!

Дымом и горем окутывали они сердца. И, может быть, именно теперь, в тяжком несчастье узнали они по-настоящему географию своей Родины.

Но никому и в голову не приходило оглядеть друг друга, посмотреть, как изменились они за эти долгие и тяжелые годы войны.

Николай сидел с Тоней в партере, в пятом ряду. Торжественная часть еще не начиналась. Справа от Николая молодой человек в черном, из грубой шерсти, костюме что-то рассказывал своей соседке — молоденькой, смуглой, робко поглядывавшей по сторонам девушке. Он говорил по-татарски, но Николаю голос показался знакомым.