Человек идет в гору

«Куда ты? Поворачивай назад! Впереди тьма и холод. А дома каждый куст — защита. Поворачивай!»

Он не замечал, что плыл все медленней, удаляясь от товарищей, которые стали теперь едва различимы в обагренной заревом ночи.

«Степан впереди! — кольнула острая мысль, но тут же поднялось возражение: — Степан гордый. Не хочет признать поражение. Он всегда был одержимый… это с детства! А я осторожный… — он глянул на взорванный мост, что уткнулся в воду почернелыми, скрюченными балками. — Так и армия наша — взорвана, разбита…

Фашист весь мир раздавил и нет от него спасения, нет!..»

— Нет! — пробормотал он хрипло и круто повернул обратно. Теперь он взмахивал руками решительно и быстро.

Течением прибило его к крутому обрыву, илистому и скользкому.

Виктор, дрожа от озноба, пытался выбраться на берег, но срывался и падал, больно ушибаясь о прибрежные острые камни.

Он ухватился за крепкую лозину, но она вырвалась, ударив его по лицу, скользкая и холодная.

— О, чорт! — выругался он в бессильной злобе на этот крутой берег, не пускавший его к родному дому…

— Степа-а! — простонала Лиза. Сердце зашлось от радости и вместе от непоправимой беды.

Степан обнял ее и от острой, нестерпимой боли закрыл глаза. Ох, как он ждал этой встречи, сколько стылых ночей согревала мечта о ней!

«Пусть мечта будет как аккумулятор», — вспомнил он слова Лизы, когда она с ним прощалась. Да, мечта была для него аккумулятором. И не рядом с концентратом пшенной каши, как пошутил тогда Виктор, а в сердце нес Степан мечту.

Он искал Лизу всюду: писал в центральное эвакобюро, приезжал в город, где они родились, там никто не мог ничего сказать ни о ней, ни о ее родных. Он знал, что Лиза не может обмануть, и если о ней ничего не слышно, если она не приехала в родной город, значит, ее нет в живых.

И все-таки упрямо мечталось о встрече, донимала тоска…

Тяжка была исповедь Лизы. Задыхаясь и подавляя рыдание, рассказала она, как узнала от Виктора о гибели Степана, как преодолевала свое горе в труде, как полюбила потом Добрывечера.

Иван отвернулся к окну, ссутулился, притих, будто в страхе остановился перед пропастью: «Степан… она никогда мне не говорила о нем… И о Сладковском…»

— Пусть он заплатит и по нашему счету, — сказала Лиза, подняв на Степана заплаканные глаза.

— Заплатит?

Есть ли такая пуля, что вместит в себе всю ярость и боль, все горе Степана? Нет такой справедливой пули!

Он поглядел Лизе в глаза. Они были попрежнему чистые, глубокие, только дрожала в них, закипая, горестная слеза.

Он держал ее ладони — горячие, нервно вздрагивающие и не было сил оторваться от них…

Заплакал ребенок. Иван шагнул к кроватке, бережно взял его на руки — розового, горластого, отчаянно рвавшегося из тесного плена пеленок.

На бронзовом от загара лбу Степана дрогнули брови.

— Что ж… желаю тебе счастья.

Он с трудом разжал пальцы, высвободил ее ладони и решительно шагнул из комнаты.

Лиза вскинула руки, будто хотела позвать его, потом, шатаясь, подошла к кровати и, упав лицом в подушку, глухо зарыдала.

Глава двенадцатая

Чардынцев ясно видел: главным на новом этапе работы завода было всемерное расширение передового опыта технологов. Каждый день поступали станки, краны, прессы.

— Запевка ваша! — говорил он технологам. — Покажите, на что вы способны!

Теперь, после заседания, перечитывая решение парткома, он мысленно оглядывал второй механический. «Вытянули! — подумал он с удовлетворением. — Не хуже, а кое в чем и лучше других работаем. И уже принимаются решения об использовании нашего опыта». Алексей Степанович вспомнил, как, исправляя ошибку Гусева, он перебросил во второй механический восемнадцать коммунистов. Партийная организация окрепла, приняла в свои ряды новых товарищей — Ваню Никифорова, Аннушку, Сабира Ахметова, Ивана и Лизу Добрывечер.

Чардынцев задумчиво улыбнулся: сегодня в столовой Тоня рассказала ему, что получила сразу пять заявлений с просьбой о приеме в кандидаты партии.

— Комсомолия? — догадался Чардынцев.

— Они! Яша Зайцев, бригада Стрелковых, Глеб и Наташа. Комсомольская организация дает им рекомендацию.

— Прекрасно! Люди, известные всему заводу. Вероятно, тут поработала организующая воля парторга?

Тоня рассмеялась, собирая на носу морщинки, точь-в-точь, как сестра Анна Сергеевна.

Как много хотел Чардынцев сказать ей! Глаза Тони облучали его таким солнцем, что он все время носил в себе его хмельную неостывающую теплоту. Но всякий раз, когда Чардынцев решался на тот необычный, много раз повторенный про себя разговор, он неожиданно сворачивал в сторону, заслоняясь шуткой и от своей решимости, и от удивленного тониного взгляда.

«Отступаешь, Алексей! Здесь пострашнее, чем в сорок первом на Волхове?

«Пострашнее… — отвечал он на свой же укор. — Она молодая, красивая… А я старый, больной… Да тут и язык не повернется!»

И все-таки… солнечно, тепло было в сердце. Он работал еще упорнее, еще неутомимее, забыв о своей болезни, которая напоминала все чаще то режущей болью в легких, то головокружением и холодной росой пота на лбу.

Тоня дни и ночи проводила в литейном цехе и в лаборатории.