Человек идет в гору

— Из госпиталя, — объяснил Быстров. — Иду по улице, вижу, идет дяденька и головой с веток снег сшибает. На Николая Петровича, думаю, смахивает: того тоже «дяденька — достань воробушка» звали. Пригляделся, мать честная, да ведь это он, Петрович, и есть! Обрадовался я, словно родню какую встретил!..

— Что ты все за него адвокатствуешь? — перебил Быстрова Мишин. — Дай ему самому слово вымолвить.

В бледном лице Николая, во всей его длинной фигуре была какая-то пришибленность.

— Виноват я перед заводом… Семен Павлович… Эшелон… не смог доставить, — проговорил Николай.

— Садись, дон Кихот, — засмеялся Мишин. Николай и впрямь напоминал дон Кихота. — Гитлеровцы виноваты, что дорогу отрезали. А ты тут причем? Как здоровье-то? Бледен ты, брат. Мне Бирин рассказывал, как ранило тебя. Ругать бы тебя надо. Без спросу в драку полез.

Николай молчал.

— Ленинград еще в блокаде. Тяжело там, — тихо продолжал Мишин. Николай вздрогнул, точно его резнуло по сердцу. Ленинград еще в блокаде. Там где-то в окопах Анна.

Мишин внезапно оживился:

— Возглавишь конструкторский отдел, Петрович… Мы вооружаем сейчас машину, ищем удачное решение. Мне в наркомате рассказывали, что в одной дивизии на нее шесть пулеметов поставили, так она, горемычная, и не взлетела даже! Я хотел бы, чтоб ты этим вопросом занялся.

Николая обрадовало крепкое рукопожатие Мишина, — в нем была ободряющая теплота.

— А теперь веди к Петру Ипатьевичу, товарищ Быстров! — сказал Николай.

Николай шел быстро, почти бежал, и Быстров едва поспевал за ним. «Неужели я сейчас увижу Глебушку, отца, маму?» — спрашивал себя Николай, не веря своему счастью.

У калитки одного из новых двухэтажных домов стояла сестра Анны. Он узнал ее по глазам — синим, глубоким, с веселыми искорками.

— Тоня?! — Она шагнула к нему, и Николай увидал сына. Глебка отворил калитку и высунул голову в черной мерлушковой шапке-ушанке.

— Глебушка! — крикнул Николай, забыв, что нужно поздороваться с Тоней, и поднял сына на руки.

«Как он исхудал! — молча удивилась Тоня. — Не хворает ли?» А Николай целовал сына и сквозь слезы бормотал:

— Глебушка… синеглазый мой!

— Вот еще! — пожал плечами Глебушка. — Плачет… А еще мужчина!

Утро стояло тихое, задумчивое, но на небе, по разорванным низким облакам, заметны были еще следы бушевавшего здесь ночью ветра.

Если бы у Николая спросили, чем этот день отличается от других зимних дней, он ничего не мог бы ответить, но каким-то шестым чувством, необъяснимым словами, он ощущал весну. И в чуть потемневших сугробах вокруг деревьев и столбов, и в неожиданно громком крике вороны, и в ясном, дрожащем, мягком свете утра угадывалась близость весны.

— Чего же мы стоим, папа? Мне холодно! — воскликнул Глебушка.

— Да! — спохватился Николай. — Пойдем к бабушке.

Пока они поднимались по лестнице, Тоня рассказала, как она выбиралась из осажденного Ленинграда, но Николай почти ничего не слышал: его переполняла радость. Рядом шел сын, Глебушка, он держал в своей руке его маленькую теплую ручонку.

— Собираются Бакшановы! — зычно прогудел он, увидев мать.

Марфа Ивановна тихо ойкнула и повисла на плечах сына.

Тоня протянула Николаю письмо.

— Не зайди я на вашу ленинградскую квартиру, оно пролежало бы в почтовом ящике до конца войны.

— От Анны! — задыхаясь, проговорил Николай. У него дрожали руки. Он узнал почерк Анны.