Человек идет в гору

«Попалась», — пронеслось в мозгу ледяное, колючее.

«Живой не дамся!» — решила Анна, отстегивая кобуру пистолета. Она пожалела, что ни разу не сделала из своего пистолета ни одного выстрела. «А вдруг не попаду? Говорят, у него сильная отдача».

Старуха не переставала креститься дрожащей, высохшей, как осенняя ветка, рукой. Анна встала за пологом. Тяжелый пистолет дрожал в ее руке, словно его било током…

Отворилась дверь.

Старуха быстро засеменила навстречу и повела гитлеровцев на другую половину избы. Анна услышала за стенкой заискивающий, со стариковским присвистом, голос:

— Милости прошу, господа офицеры. Егор Кузьмич Старшинов — бескорыстный друг и поклонник германской армии. Я при советской власти при кооперации состоял. Мылом да спичками промышлял. В мыло стекла натолкешь, спички водичкой окропишь — смехота! Смотришь — баба руку повредила, совецкую власть в бога ругает. Мужик спичку не запалил — опять же…

— Очень хорошо! Чем же советская власть не по вкусу пришлась? Она тебя, можно сказать, возвысила, — спросил офицер.

— Из кулька в рогожку! Лошадок и коровок в колхоз угнала, хозяйство товарищам, язви их душу, на вечные времена отдала, а самого в Соловецкий монастырь на богомолье отправила. Годков через восемь явился смиренный соловецкий монах в Ленинград, выправил документишки, да и укатил на Урал, в кооперацию, смычку города с деревней налаживать.

— Есть у тебя в деревне такие мужики, которые отказываются германской армии хлеб сдавать?

— Все. Все они, как волки из леса, на немецкую армию глядят. Я прямо скажу: тяжелые у нас мужики, разбаловали их большевики, истинный бог, разбаловали. Я немецкой армии верой и правдой служу… Так они убить грозятся, истинный бот! Я писульку написал, пожаловался, значит.

— Ну и помогло?

— Давеча господин начальник района фон Вейс сам сюда пожаловал, да деревеньку и спалил.

Через несколько минут гитлеровцы со старостой уехали. Вошла старуха — бледная, усталая от пережитого напряжения.

— Я все время у дверей стояла. Думаю, ежели сюда войдут — не пущу, глаза выцарапаю!

— Добрая вы женщина, спасибо вам! — проговорила Анна. У нее дрожали губы.

— Тебе спасибо, родимая. Из-за нас ты едва смерть не приняла. Я уж так боялась.

— А староста — мерзавец, — сказала Анна и только сейчас заметила, что продолжает держать в руке пистолет.

— Собака староста, лютая собака! — подтвердила старуха. — Дохтур был у нас, душа-человек! Роман Ефимычем звали. Из Ленинграда вакуироваиный. Ласковый такой старичок, веселый. Все ребят учил, как ершей ловить. Червяка в бутылочке с валерьянкой выкупает… Покойник, царствие ему небесное. Сказывают, пришел третьего дня староста к нему и говорит: «Дохтур, птица залетная, не полечишь ли от недуга?»

— А какой у тебя недуг?

— Совецкая власть по ночам снится. Аж в холодный пот бросает, — говорит староста, а сам щупает глазами, не выдаст ли страх дохтура.

Поглядел ему в глаза Роман Ефимыч, усмехнулся:

— Для недуга твоего одно лекарство есть — веревка.

— Нет, брат, тебе висеть первому! Кончилось твое дворянство!

— А твое началось? Смотри, счастье вора коротко.

Староста толкнул ногой дверь, в сенях стояли два немца.

Наутро Романа Ефимыча вызвал на допрос Вейс. Спрашивает: «Ну как, придет твое дворянство?» «Придет», — отвечает Роман Ефимыч. «Мое дворянство — советская власть, она что солнце: следом за ночью придет». «Ну так получай свое дворянство!» — закричал Вейс и застрелил старика.

…Анна добралась к штабу уже к вечеру.

Сухов вел бой с наседавшим с обоих флангов противником. Гитлеровцы били из минометов, окружая батальон огневым кольцом.

Анна принялась за свое дело: высмотрела двор и передала по цепи, что медпункт размещается у обгорелой избы, вызвала двух санитаров с медикаментами, и вот потянулись уже к ней раненые, хромая и пригибаясь под пулями.

Работая хирургическим ножом и зажимами, Анна отчетливо слышала лающие голоса врагов.

— «Он» недалеко… — сказал раненный в живот веснушчатый парень и прислушался, вытянув вверх острый подбородок.

— Ничего, захлебнется! — успокоила Анна, а у самой зубы стучали в нервном ознобе. «Он» кричал уже в рупор заученно-жестокое: «Рус, сдавайся!»

В руке у санитара дрожал электрический фонарик. Много раз меняла в эту ночь Анна расположение своего медпункта, пока не очутилась на въезде в Грачевку. Разрывные пули свистели вдоль деревни. От бронебойно-зажигательных пуль загорелась изба, соседняя с той, где днем была Анна.

Тягуче ревел скот. Выли собаки. Тьма озарялась вспышками разрывов мин, разноцветными строчками трассирующих пуль, мертвенно-белыми немецкими ракетами.

Перед рассветом прибежал связной от Сухова. Он был ранен в голову, и кровь заливала лицо.

— Читайте! — протягивая записку, отчаянно крикнул связной, но Анна стал перевязывать ему голову, а он не давался и все просил: — Читайте!

Закончив перевязку, Анна развернула записку:

«Немедл. отх. Трехозерку».

Она вздрогнула. Так лаконично Сухов еще никогда не писал. «Стало быть, «он» скоро будет здесь!»