Человек идет в гору

Никогда не забыть Анне, как бесстрашно заботились о ней эти три женщины — приносили хлеб, печеную картошку, обогревали ласкою в холодном подполе.

Добрые женщины были вне себя от счастья после того, как, долго не приходя в сознание, Анна, наконец, открыла глаза и спросила непослушными губами:

— К-то в-вы?

— Русские мы! Русские бабы!

О, каким теплом повеяло от этих слов — русские бабы! Она повела глазами, ища окно, и, не найдя, поняла все.

— Там… немцы, да? — спросила она снова после долгого молчания.

— Немцы. Только ты не тревожься, касатка, не выдадим…

Между тем ездовой, чудом уцелевший от взрыва мины, доложил Чардынцеву, что сам видел, как убило наповал Анну Сергеевну и санитара.

Штаб дивизии сообщил об этом на «Большую землю».

А для Анны мучительно тянулось время.

Будто назло, немцы не оставляли Грачевки, а, напротив, усиливали здесь свой гарнизон.

Нестерпимо ныла раненая рука, и сколько ни испробовала Анна народных средств, облегчения не наступало. Осколком ей размозжило левую кисть и оторвало три пальца.

Рука продолжала распухать и Анне уже нельзя было приподнять ее.

«Начинается, должно быть, флегмона… Надо выбираться отсюда!» — решила она на исходе третьей недели своего необыкновенного плена. «Эх, противогангренозную сыворотку бы сейчас!»

— Завтра ночью я уйду, — сказала она своим спасительницам.

Те в ужасе всплеснули руками:

— Что ты, милая! У них что ни шаг — патруль. Лучше уж так: шепнем одному мужичку…

— Кто такой? — насторожилась. Анна.

— Не бойся, человек верный. Да не знаем, возьмется ли сообщить партизанскому командиру.

Анна откинулась на подушку в бессильной досаде:

— Скажите ему, непременно скажите. Мне теперь ничего уж не страшно!..

Однажды у избы остановилась пролетка, в которой сидел немецкий офицер. Анна быстро глянула в окно (она теперь часто поднималась из подпола), прищурилась и вдруг заметалась в радостной тревоге: она узнала Сухова.

Через несколько минут пара добротных коней мчала их по проселку.

В тот же день ее вывезли на «Большую землю». Но исход болезни был все-таки печален: у Анны отняли руку.

Потом острая боль в левой руке вернула сознание, и Анна увидела склонившихся над ней товарищей. Она не могла вспомнить, кто именно находился тогда около нее, в памяти осталось лишь выражение их глаз, в которых были испуг и жалость.

И удивительно, что уже тогда больно ударило в сердце немое выражение жалости. Позже Анна перехватывала это выражение у санитарок и врачей, хотя они и пытались скрыть его профессиональной холодностью или напускной веселостью. Жалость преследовала ее, и она больше всего ненавидела это, в сущности, безобидное чувство.

Вот и теперь подозрение шевельнулось в душе Анны. А что, если и Чардынцев написал ей только из жалости? Почему он во втором и третьем письме не интересуется причиной ее молчания? Значит, он знает все. Ну, конечно, Чардынцев нигде не пишет о том, что они ждут ее возвращения. Она — отрезанный ломоть!

Анна подошла к окну, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей. Старые яблони стояли с низко опущенными ветвями. Медленно падали белые хлопья последнего, должно быть, в этом году снега…

Глава пятнадцатая

Анна шла со станции, разглядывая незнакомый город. Блестели сырые, только что освободившиеся от снега крыши. Перебивая друг друга, весело спорили о чем-то воробьи. Молодыми голосами шумели ручьи, пели о летних грозах, травах и цветах, о душистых яблонях, о лесной тиши, о счастье. Вдали, смешавшись с горизонтом, синела Волга, отдохнувшая за зиму, бурлившая свежей силой. Сама не зная отчего, Анна почувствовала, как теплая волна прошла по сердцу. Вместе с птичьим гомоном, с острыми, хмельными запахами весны вставали воспоминания.

…Зима. На белом снегу черные скелеты обгоревших изб. Ветер плачет, воет в разбитых печных трубах разными голосами: то жалобными, то свирепыми.

Анна идет рядом с Чардынцевым. Он говорит о завтрашней операции, о санитарном обеспечении боя. Потом умолкает и после долгой паузы вдруг спрашивает тихо, с трудом подбирая слова, будто стесняясь:

— Анна Сергеевна, вы когда-нибудь задумывались, над своим возрастом?

— Нет, — ответила Анна, изумленная его вопросом.

— Счастливая. Я тоже жил, не считая лет. Мне было тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять… Я будто лет двадцать в зеркало не гляделся. А потом глянул — со-рок!

Он произнес это слово с такой, словно бы подтачивавшей его печалью, что Анна вдруг остановилась. Луна вынырнула из темной бурлящей пучины туч, осветив его усталое лицо. Анна никогда не видала его таким.

— Что с вами? — тихо спросила Анна.

— Долго рассказывать. В другой раз, — ответил Чардынцев, подходя к штабу.

Прохожие оглядывались на маленькую женщину в серой шинели с тощим солдатским мешком за плечами, у которой вместо левой руки был аккуратно заправлен в карман пустой рукав.

Мужчина без ноги либо без руки почти не задерживал внимания — к этому за годы войны привыкли, но женщина… молодая женщина!