Человек из грязи, нежности и света

«Если бы она меня любила как Эскина, то, наверное, я был бы самым счастливым человеком на земле», – думал Глеб.

Вообще с Соней он жить хотел, но совсем не так, как сейчас, когда она отвергает его и пытается вычеркнуть из своей жизни. Глеб согласен был бы уступать ее через ночь Эскину и даже нянчиться с их будущим ребенком, лишь бы существовало прежнее увственное равновесие, благодаря которому в их семье царил мир и порядок.

Скорее всего, это равновесие было нарушено отцом Эскина, дядей Абрамом, который сначала добился близости с Соней, а затем ей внушив жалость к Эскину, написав ему в ее присутствии покаянное письмо.

А уж, когда Соня догадалась, что ждет ребенка не от него, а от Эскина, она совсем приклеилась к Эскину, как навеки.

«С чего бы начать?! – задумался Глеб, уже сидя в ванной. – Отчего бабы дуреют, и любят нас как полоумные?! Когда любят даже тогда, когда и не любят?!

Наверно, лучше всего начать с жалости! Сначала заставить ее пожалеть себя, а потом уж она и сама будет любить до безумия, никого не замечая вокруг.

В женщине больше всего развит материнский инстинкт, а поэтому они так любят жалеть и опекать тех, кто особенно в этом нуждается! Взять, к примеру, хотя бы этого самого Эскина.

Ведь этот обалдуй, с самого начала, ревел как маленький ребенок и по любому поводу. Его хлебом не корми, а только дай немножечко поплакать!

Но в моей ситуации одни слезы меня не спасут!

Для Сони мои слезы будут уже избитым клише!

Тут нужна такая громадная жалость ко мне, чтобы ее всю наизнанку вывернуло!

Нужен стресс безумно-вечной силы! И тут его глаза остановились на бритвенном лезвии, лежащем на полке перед зеркалом.

Надо просто вскрыть себе вены, но не убивать себя, разумеется, а всего лишь сымитировать попытку самоубийства, а когда вода окраситься кровью, позвать их на помощь. Господи! Как все просто!» Глеб взял с полки бритвенное лезвие и осторожно вскрыл себе вены на запястье рук, и, погрузив их в горячую ванну, стал ждать, когда вода окраситься кровью. Когда вода вокруг него приобрела розовый оттенок,

Глеб завопил. Он вдруг испугался, что Соня с Эскиным не успеют выбить в ванной дверь и спасти его.

Он крикнул:

– Помогите! Умираю! – раз пятьдесят. Но никто и не думал его спасать.

Вода сделалась уже страшно темной, а сам он охрип и уже не мог кричать.

«Боже! Я же умираю, что я наделал!» – и тут Глеб почувствовав слабость во всем теле, еле выбрался из ванной и, открыв дверь, забежал к ним в спальню.

В этот момент Эскин уже в четвертый раз овладевал Соней, поэтому, когда Глеб включил в комнате свет, они возмущенно закричали, но тут же умолкли, увидев его сочившиеся кровью запястья.

– Суки! – прохрипел Глеб. – Я вас звал, звал, даже голос сорвал, а вы все не идете!

– А чего ж ты тогда звал, если надумал копыта откинуть, – усмехнулся Эскин.

– Пожалуйста, не надо! – сердито поглядела на Эскина Соня, и быстро накинув на себя халат, сначала перетянула своим поясом как жгутом предплечья Глеба, а потом увела его – плачущего за собой в ванну, чтобы обмыть порезы и перевязать бинтом.

– Я из-за любви к тебе, только из-за одной любви, – хныкал Глеб, испуганно оглядываясь на Эскина.

– Я тебе верю, дорогой! – сказала она, и нежно взяв за руку, увела.

«Вот, сукин сын, – подумал Эскин, – решил, видно, жалостью ее взять! А ведь и добьется своего! Вон, как за ним кинулась ухаживать! Как за ребенком! Черт бы его побрал! Уже вроде уговорил ее избавиться от него, и ребенок все-таки будет от меня, а не от этого идиота! И опять бардак!

Все же отец прав, и от этой женщины можно сойти с ума! И почему я такой несчастный?!.» Эскин еще долгое время лежал на кровати, поглощенный собственными раздумьями, пока не пришла Соня.

– Он хочет, чтобы остаток ночи я провела с ним, – шепнула она.

– А еще он больше ничего не хочет, – нервно засмеялся Эскин.

– Я боюсь, что он опять чего-нибудь с собою сделает, – вздохнула Соня.

– Да, ничего он с собой не сделает, это просто шантажист!

– Тише! – взмолилась Соня. – Все же я к нему пойду, я боюсь, как бы чего не случилось!

– Иди! – крикнул Эскин и отвернулся к стене. По его лицу беззвучно текли слезы.

– Только давай обойдемся без истерик! – сказала Соня и вышла.

– О, Господи, как же я ненавижу их всех, – глубоко вздохнул Эскин. Через минуту из соседней комнаты послышались истошные стенания Сони и характерное поросячье повизгивание Глеба Собакина.

Утром Эскин снова покинул квартиру. Он прошел мимо них с сумкой, когда они вдвоем лежали на матрасе, на полу.

Они спали, обнявшись, как два придурка, широко раскрыв свои рты, поскольку, видно, за ночь их просквозило, и носы их были заложены.

Перебинтованные руки Глеба даже во сне обнимали Соню как символические знаки успешного шантажа и гнусной победы над женским разумом, которого как будто бы и не было. Эскин хотел их разбудить, но раздумал.

Он знал, что Соня сразу же кинется его утешать, а этого он не хотел. Сейчас он только желал глотнуть свободы и вообще постараться избавиться от них навсегда, хотя уже боялся, и думать об этом, поскольку слишком часто давал себе такое обещание.