Человек из красной книги

Евгения Адольфовна прекрасно об этом знала и потому сомнениями не терзалась, ко всему была готова. Он был гений, и это надёжно означало, что Богу было Богово, остальным – что осталось от него. Но кто была сама она, если оглянуться и посмотреть на себя новым зрением? Почему он, мученик, баловень судьбы и практически небожитель, выбрал её, а не другую? Сколько сама себя помнила, и насколько эту её особенность подмечали другие, Женька всегда отличалась повышенной толковостью. Точней говоря, своей удивительной, универсальной способностью к любому ученью. Светловолосая голова её, завитая или нет, имела свойство схватывать ученье налету и походя раскладывать предмет по косточкам, размещая каждую из них в отдельно устроенной мозговой ячейке. Дед, Иван Карлович, всегда говорил, что виной тому не сама голова, внучкина или любая другая, а исключительно немецкий подход к делу, зависящий прежде всего от аккуратности и порядка. Ну и сам труд, конечно. Только после этого уже идут мозги, которые без надлежащего уложения в какой-то момент могут просто с лёгкостью перестать подчиняться добрым и правильным сигналам, начудив всякого, о каком бы пришлось сожалеть и раскаиваться весь остаток жизни. Приводил примеры из своих, часовщицких, дел. Смотри, говорил он Женечке, выкладывая перед ней бесчисленные малипусьные колёсики, винтики и пружинки часовых механизмов. Вот, даже если и понимает голова твоя, как сложить их, чтобы всё это, разрозненное и рассыпанное, заработало, затикало и побежало по кругу, не отклоняясь ни в какую неточность, это вовсе не означает, что человек знает, как, в какой последовательности, с каким нажимом и чего не упустив из виду, добиться правильного хода. Опыт, моя хорошая, чистота самого дела, внимательность к своим же собственным рукам, забота о том, чтоб получилось у тебя надолго, на века, – только это может дать мастеру добрый результат, да и то лишь когда одно сложится с другим.

Женечка с дедом соглашалась, кивала, с недетской серьёзностью морщила лоб, выражая таким манером своё понимание, согласие с дедовым наставлением, однако применить на практике любое придуманное ею начинание было негде. Жизнь в степном месте, в отрыве от людей и по-настоящему больших дел не приводили дедушкины советы ни к каким практическим последствиям, и об этом она потом жалела не раз. В частности, о том, что, не пересилив своё недоверие к книжкам, про которые им вечно долдонили в школе, она не попробовала вникнуть в их содержание, в суть, и даже хотя бы в форму, отбросив пустопорожние слова про типичных представителей. И оттого, наверно, те колёсики и пружинки, из которых она, бывало, в порыве сочинительского приступа иногда собирала свои несовершенные рифмованные строчки, в итоге рассыпались, и время, которое с их помощью она рассчитывала узнать, оказывалось таким же пустым, как и вся её изначально ветреная задумка.

Пушкина она читала уже потом, когда училась в карагандинском Политехе, – взахлёб, практически всё, что могла добыть. Глотала строчку за строчкой и думала, какой же дурой была, что не пыталась постичь этого раньше: глядишь, давно бы, наверное, сочиняла и сама, и не те, по сути, случайные вирши, какие удалось ей накатать в промежутке между другими делами и просто бездельем, а нечто серьёзное, глубокое, большое, что затронуло бы ум, душу, что, возможно, заставило бы и прослезиться, соединившись с ней так, как отец её умел соединять себя с природой и своим самостроченным холстом.

«Капитанская дочка», перечитанная и переосмыслённая, привела её даже не в восторг – скорей в некое замешательство. Оказалось, что можно теми же русскими словами описывать красоту природы, людей и всю остальную жизнь совершенно иначе, нежели выходило у других, кто также брался за это дело. В какой-то момент ей даже показалось, что пушкинский текст напоминает чем-то картины отца: ни одного ненужного штриха, ни одной лишней детали, предельный художественный лаконизм, точность, отсутствие пышных эпитетов и рыхлости текста и изображения, максимальное сжатие фабулы у одного и сдержанность, немногословная выразительность композиции у другого. Она даже читала потом, в мыслях невольно сравнивая и приставляя одно к другому, затеяв своеобразную игру ума, что ей самой чрезвычайно нравилось.

16

Потом она всё же уступила доводам Павла Сергеевича, когда окончательно собралась к отцу, а заодно и придумала себе, если получится – завернуть по пути в Каражакал, коли сделается им попутный ветер и поедут они хорошо, без приключений, да подышать часок-другой воздухом детства, заглянуть в свою школу и, если повезёт, встретить кого-нибудь из прошлого соседства.

Паренёк-водитель, и так виноватый больше некуда, круг этот невеликий сделать согласился, тем более что и отдохнуть немного обоим им было не во вред, сделав передышку от тяжёлой дороги.