Человек из красной книги

А станцию оставили ей, Насте Блажновой, встречать и провожать составы: ей в тот год девятнадцать сделалось, можно было доверить. И сразу – война. Дальше было – совсем не продохнёшь, и жрать к тому же нечего. А поезда, вагоны бессчётные туда-сюда так и шныряли, с запада на восток и обратно, и все они, казалось ей, дуют через её разъезд; само по себе место это, словно нарочно Всевышним оставленное, а тут как будто сбесились – было у неё поначалу такое ощущение, что всю страну эвакуируют в её сторону. И был паровозник в те годы у неё, помощник машиниста, подручный, почти три года любились с ним, но дальше этого не пошло. Вся любовь та, пока текла, начиналась и обрывалась накоротке – пока паровоз его заправляли углём и водой, они с ним успевали в её будке перемиловаться. Он первый год обещал, что дай, мол, срок, Настюха, немца проклятого одолеем и сразу поженимся с тобой, обещаю тебе такое дело. И тут же снова лез, по второму разу валил её на матрас, чтоб не только паровоз свой топливом наперёд запасти, а и себя тоже не обидеть, накушать тело досыта, натереть об неё своего пронырливого братуху, пока тот не сделается мочалом, и только успеть потом штаны натянуть, к ботинкам спущенные, до паровоза добежать и сразу же эшелон свой дальше в степь гнать до следующего раза: то в одну сторону от их любви, то в обратную.

А на четвёртый год уже сам машинист пришёл к ней, как только победу одержали и по всем радиоточкам про неё протрубили. Сказал, пацанёнок-то наш женился, миленькая моя, и уехал с молодой женой к ихнему папе под Тамбов жить, там тоже паровозы имеются и тоже подручные требуются. Вот, просил, мол, тебе передать, и протянул банку леденцов «ландрин» в мятой жестянке. Она взяла, у уха потрясла и разрыдалась, насмерть. Било её отчаянно тогда, изнутри, и гнев душил за обман трёхлетний, и леденцы, главное дело, обидели страшно: лучше б совсем ничего не передавал, а просто пропал бы, и всё, она б, может, подумала, убили или бомба, к примеру. А дядька этот приобнял её и успокаивал вроде как, пока рыдала, потом медленно обжимать стал, уже сильней, чем поначалу, когда сочувствие оказывал. Её всё било и било, колошматило от подлости людской, а он трогал её везде, мягко так, вкрадчиво, будто жалел, а сам незаметно глазами на часы с кукушкой зыркал, время паровозной заправки прикидывал, наверно, чтоб успеть отдуплиться.

Короче, всё, как и раньше было, но только не с тем, а с этим. Внезапно на матрас её увлёк: одной рукой руки ей перехватил, обе сразу обжать ухитрился, а второй штаны стал судорожно с себя сдёргивать, чтобы того же достичь, что и помощник его каждый раз получал. Тогда и кончилась вся эта непонятка. Ну, машиниста она, само собой, отпихнула, не поддалась ещё одному обману. Хотя этот и не одурачивал никак, и не обещал ничего: за просто так кусок хотел оторвать, полакомить себя ею – думал, видно, на гребне горя прокатится сейчас, и одной жалости его даровой хватит для быстрого удовольствия. А как не дала ему, так обиделся, ландрин обратно отобрал, сказал, что это она за то поступает так, что он из немцев родом, а только он не виноват, что его в 41-м с семьёй в Казахстан сослали и что машинистом стал, а мог бы скрипачом или дантистом, к примеру. И ушёл, оскорблённый в лучших чувствах и голодный телом.

Той гадкой истории, к тому ещё и с неприятным добавком, ей хватило уже на годы, чтобы больше не любить их всех, не верить и не поддаваться на любой уговор. До той владиленинской лужи с Павлом Сергеичем, за все последующие годы было у неё потом всего один лишь раз, да и то больше по недоразумению, чем по ответному согласию. Мужчина средних лет и довольно приятный сошел с поезда, а поезд уехал. И негде было переждать следующего, кроме как в её степном жилище. А на дворе ночь. Она просто от жалости приютила, а у него была бутыль дурманного коньяку, прихватил с собой, выйдя подышать и глотнуть тайно от жены, и чтоб заодно не замёрзнуть – так он ей объяснил.