Человек из Назарета

— Я принадлежу к грубой расе. Мы можем хорошо строить дороги и организовывать армии, но наши духовные достижения не столь велики. Философию мы оставляем рабам-грекам. Мы должны признать, что в религиозной сфере находимся далеко позади вас, евреев. Поэтому объясни мне кое-что, святой отец. Каково точное значение этого словосочетания — «Сын Божий»?

— Сын Божий, сыны Божьи… — начал Каиафа. — Поскольку всемогущий Бог — наш отец, то все мы — сыны Божьи. Но один-единственный Сын Божий… Это означало бы, что Бог — дух, абсолютный дух, породил дитя мужского пола. Это чрезвычайно искаженное представление.

— Однако вы учите, что для вашего бога нет ничего невозможного. Разве абсолютно немыслимо, что божество, которое есть дух, являет себя миру в телесной форме?

— Сиятельный, — слабо улыбнулся Каиафа, — вы, римляне, воспитаны на представлении о богах, которые спускаются на землю, принимая временные физические формы — быка, лебедя, павлина, золотого дождя…

— Ну, это уже принижение моих умственных способностей…

— Позволь мне сказать только, что если бы Бог действительно решил принять новый облик, заключив всю свою духовную сущность в теле человеческого существа, то это было бы сделано с единственной целью: чтобы Он мог принести себя в жертву самому себе, достигая таким образом абсолютного искупления человеческих грехов. Но тогда в глазах Бога человеческий грех должен быть чем-то гораздо более страшным, нежели грешник способен себе представить.

— Но что есть человеческий грех?

— О, это вовсе не нарушение законов в отношении еды или прелюбодеяние и воровство, — произнес Каиафа с некоторой горячностью. — Это некое невыразимое, возможно, даже абсолютно невольное затмение человеком блеска и великолепия Создателя. Если попытаться здесь провести слабую и несколько нелепую аналогию, это подобно тому, как если бы человек срыгнул на только что выпавший, сияющий чистотой снег, и снег бы закричал от невыносимой боли. Это, я знаю, кажется нелепым, но нелепость всегда бывает одной из сторон тайны. И здесь следует упомянуть еще об одной тайне. Если то, что я сказал, правда, тогда Бог должен любить человека любовью столь невыносимой, столь мучительной для самого Бога…

— Я всего лишь простой римлянин, — остановил его Пилат, почти зарычав.

Пока он слушал, его всего коробило от того, как Каиафа перегружал и деформировал простой и ясный язык римлян, что едва ли было бы терпимо, даже если бы исходило из уст какого-нибудь александрийского поэта из новых, — действительно, quasi nix clamet [131]. Будучи человеком Запада, он испытывал чувство разумного недоверия к витиеватой восточной манере выражать мысли.

— Если все это так или, возможно, было так, мы можем сказать, что жертва эта принесена, а о тебе можно говорить как о посреднике при ее принесении.

— Это не так, — возразил Каиафа, — и Писание не дает мне права строить догадки относительно того, что я представил тебе как умозрительное, всего лишь умозрительное понятие. Мессия еврейского народа… Это совсем иное понятие. И время Мессии еще не пришло.

— Но идолопоклонник, не еврей, или…

— Язычник?

— Но вправе ли язычник считать, что это понятие немыслимое?

— Язычник может считать так, как пожелает. Я уже отнял у тебя слишком много времени, сиятельный. Я пришел с простой просьбой. Сегодня у нас Пятница, или dies Veneris [132], — день любви, волнующий день, а после захода солнца начинается день отдохновения. В праздник Пасхи Суббота считается особо знаменательным и святым днем. Членам Совета кажется несколько неуместным и непристойным то, что тела этих трех евреев на холме будут продолжать омрачать святые для нас дни. Мы просим разрешения убрать тела.

— Ты можешь поговорить с моим помощником, когда будешь уходить. Он уладит это дело. А как поступят с телами?

— Зелотов похоронят зелоты. А что касается третьего, то имеется новый участок для захоронения чужеземцев. Там уже лежит какой-то безымянный самоубийца. К нему присоединится самоубийца, имя которого известно.

— Самоубийца? Ты считаешь Иисуса самоубийцей?

— Может быть, я употребил это слово с некоей легкомысленной безответственностью. Но он ведь сам выбрал смерть, не так ли?

Пилат оставил вопрос без ответа, потом сказал:

— Для другогомогила уже приготовлена. Ко мне приходил один выдающийся представитель вашей расы и веры — приходил не к тебе, заметь, — который был очень озабочен тем, чтобы телом царя иудеев распорядились подобающим образом. Он приходил ко мне. И тем показал свое мужество… или проницательность.

— Кто это был?

— О, он пожелал, чтобы имя его осталось неизвестным. Я, римлянин, защищаю еврея от его единоверцев! Это трещина, обещание раскола! Если бы я был на твоем месте, я бы несколько опасался за свое будущее.