Человек из оркестра

Сижу в штабе^{418}. Только что пришел из дому. В 9 час. утра должен был быть на трудработах, но не пошел вчера и сегодня. Самочувствие у меня было действительно ужасно. Ведь уже 2 недели, как я сижу на своем смертном пайке 300 гр. хлеба и тарелка взбаламученной воды, называемой супом. Вчера вечером, после того как не состоялась репетиция, в 7-м часу пошел домой. Они кончали есть. К моему удивлению, Даша налила мне полную тарелку супа с клецками — жирного, чудного, а я еще обнаглел и отрезал кусок хлеба грамм 150 и потом кофе с сахаром, стало легче. У Даши умерла вчера маленькая дочка Валя 9-ти месяцев. Они целый день не ели, вот почему у них на столе было «много» хлеба и жирный (на русском масле) суп с клецками на Валином молоке. Умерла она в 5.30 утра. Вечером после 8-ми, когда они легли спать, пробовал читать, но не мог и, найдя свой нож в книгах, достал камень для точки и стал точить ножи. За этим «занятием» досидел до 11-ти, послушал известия и лег спать. Курил я много, почти всю пачку (последнюю) папирос. Утром в 10 я, погибая от голода, пошел попробовать обменять часы, но ничего не вышло, зато я «стихийно» обменял свой табак, который мне, кстати, не очень нравился^{419}, на 100 гр. масла — это 70 гр. табаку. Масло я дома обменял с Сергеем^{420} на 200 гр. хлеба и 500 гр. молотой и как-то обработанной с овощами дуранды (так говорил Сергей). Пока что я отдал масло, но не вижу ни хлеба, ни дуранды. На рынке встретил Сафонова, он продавал охапку дров. Стоило промерзнуть полдня, чтоб получить 100 гр. хлеба и паршивый шарфик. Сегодня, 11-го, прибавили хлеб: раб[очим] — 500 гр., сл[ужащим] — 400 и иждивенцам] и детям — 300. Это поможет, как мертвому банки^{421}. Нас теперь этим не накормить. Но я, забрав хлеб на 13-е число, т. е. на 3 дня вперед, потерял 300 гр. хлеба. Только вчера вечером я чуть не дал Аркину денег, чтоб он купил мне хлеба по 40 руб. 100 гр. На днях, вспомнив, что Вильнер^{422} не взял нашу швейную машину (мамину), пошел на Марата, ожидая, что Ева^{423} уже уехала и все там пропало, но все в порядке, никто пока не уехал. Ева меня угостила студнем из клея — моднейшее кушанье^{424}{425} — и дала 2 кусочка хлеба. Как я ни отказывался, она меня заставила съесть. Спасибо ей большое. Надо все же сходить к Марье Ивановне, чем черт не шутит. Может быть, и она угостит чем-либо, если она жива. Утром сегодня Нюра, благодаря тому что Даша ушла, угостила меня кофе с молоком с хлебом. Еще вчера вечером она сунула мне колбасы гр[амм] 150–200, и теперь я ел ее с хлебом, и на дорогу дала приличный кусок хлеба сухого, который я сейчас съел в одиночестве, вдали от завистливых глаз, со всей колбасой, запил чаем с сахаром. Ведь хорошо, а все равно голоден. Скоро пойду в свое общежитие. Там на моей полке Симина кастрюлька, игрушечная сковорода, тарелка и чашка — моя посуда. У шкафа параллельно столу, так что все садящиеся за стол толкают меня, когда я лежу, стоит моя складная кроватка. «Моя». Моего тут ничего нет. Матрац — умершего служителя оркестра Эдельштейна^{426}. Его грозят забрать каждый день. Одно ужасное одеяло и грязнейшая подушка — Сергеева, другое грязное ватное одеяло — Савельева, тогда почти умирающего. Все это и каждое в отдельности могут забрать каждую минуту. Я уже привык к этой грязи, и как будто так и надо жить. Жаль, однако, что наш отъезд, очевидно, так и не состоится, несмотря на то что я послал письмо третьего дня с отъезжавшим Белькиндом^{427} Мусе, что я, очевидно, тоже поеду. Это могло бы быть нашим спасеньем, а то — смерть. В городе уже вовсю свирепствует дизентерия^{428}. Еще потеплеет, и пойдет холера^{429}. Грязь ужасная всюду. Как я хотел вырваться! Ходил к Шифману, чтоб уехать со 2-й очередью ТЮЗа… <…> Ерманок с Шером уедут числа 18-го. Надо все же зайти к «Радлову», хотя, наверно, ничего не выйдет. Что делать? Лучше идти по течению — что Бог даст. Я теперь более или менее сыт, и смерть не так страшна.

13 февраля.