Человек из раньшего времени

Утром следующего дня Иван Андреевич отправился в местную церковь. Маленькая часовня стояла на краю деревни и дорожка, ведущая к ней, была запорошена снегом, забросана какой-то грязью, из-под которой пробивалась застарелая трава. По всему видно было, что местные жители не особо жалуют посещение этого учреждения, а с приходом новой власти, как видно, и совсем забыли сюда дорогу. Иван Андреевич едва не утонул в грязи, пока дошел до нее.

Войдя внутрь, он словно бы окунулся в полумрак, царящий здесь, как входят ночью в воды реки желающие поиграть со смертью. Резкий запах ладана и еще чего-то – не особо выразительный и не терпкий, но доселе незнакомый ему – сразу обдали вошедшего с головы до ног. Он вспомнил, что в последний раз посещал церковь только в детстве, и наверное поэтому она не произвела на него такого мрачного впечатления, как сейчас. Сегодня же – конечно, не из-за церкви, а из-за целой череды мрачных и противоречивых событий, случившихся с ним в течение последних дней – здесь ему показалось как-то особенно отвратительно и страшно, особенно удушливо и нетерпимо. Молельное место поневоле стало венцом этой вереницы ужасов – сначала разгромленный Петроград, потом бардак, царящий в правительстве и не особо скрываемый от населения, потом ужасы самоуправства солдатских комитетов, известные ему пока еще со слов Папахина, потом это убийство и его истинные причины…

Из размышлений его вырвал голос священника, показавшегося откуда ни возьмись.

– О чем задумался, сын мой?

Так часто бывает – когда инициативу в разговоре или дискуссии перехватывает собеседник, как бы сразу забываешь, о чем хотел спросить и играешь уже по его правилам. Так случилось и теперь.

– Да как Вам сказать… Как-то очень много всего… и почему-то кажется, что все это неправильно…

– То, что случилось здесь?

На секунду Бубецкой задумался. Он знал, что священнослужители неплохие психологи, и потому впускать их в святая святых торопиться не следует.

– Мы знакомы?

– Сказывали мне прихожане, что ты из столицы приехал убийство расследовать.

– Это так, но должен сразу предупредить – пускаться в откровения по этому поводу я не собираюсь.

– А я у тебя и не спрашиваю. Да и не за этим ты пришел сюда. Меня можешь звать отец Тихон.

– Иван… Иван Андреевич… А зачем же, по-Вашему, я пришел?

– А затем, что не события, творимые в мирской жизни не нравятся тебе и отталкивают тебя – они как раз пока тебя прельщают, ты ведь эти идеи давно в себе носишь. Не нравится тебе что-то другое – что в твоей душе происходит.

– Откуда Вы знаете?

– По глазам вижу. Вроде бы и правильно все, так, как раньше при царе в запрещенных книжках писали, за что боролись адепты этих книжек… Но ведь внутри тебя другой мир, правильный, на верных принципах основанный, из старой закваски сделанный, на прежних временах. И потому не можешь ты примириться с тем, что воцарились эти идеалы. Ты кого угодно можешь обмануть, только не себя – ты-то знаешь, где-то внутри себя, что неправильно все это, не туда ведет. А вернее, в никуда…

– Я в свою очередь могу Вам тот же диагноз поставить. Церковь новая власть задвигает, умаляет ее роль, и потому, конечно, Вы ее не одобряете.

– Я не чиновник, чтобы одобрять или не одобрять. Я не политику вершить поставлен. А уж какая там власть – все одно церковь всегда стоять будет, в любые времена. Это может синодальным прокурорам не сладко живется, а мне все одно – что при царе, что сейчас. Я простой человек… Да и прихожан у нас сам видишь, раз, два и обчелся.

– А почему так? Ритуальные верования?

– И они тоже. Но ведь любое верование, любая конфессия, кроме истинной веры – маска, за которой слабый человек недостатки свои прячет.

– Это как?

– А так. Настоящая вера жертвенности требует, участия, отдачи множественной и повсеместной. Или следовать ей во всем, или на пушечный выстрел не подходи. А дьявол соблазняет язычеством – оно тем и удобно, что подстраивается под адепта. Если под церковь и ее правила ты подстраиваться должен – и пословица наша, мудрость народная, про уставы монастырей говорит, ты ученый, помнишь, – то под секты да ритуалы языческие не надо, они сами под тебя прогнутся. А нет – сам свои выдумаешь. Ты думаешь эти люди, вотяки, они своим язычникам всегда поклонялись? Нет, все началось в таких масштабах после реформы 1861 года, после крепостного права. Раз закона нет светского, значит нет и божеского, несведущий народ рассудил. И кинулись кто во что горазд – церковь позабыли, она ж строгая, поста требует, от грехов отказа. Зачем, когда можно к языческим божкам убежать, они не взыскательны, им от тебя практически ничего не надобно.

– По мне и Ваша религия, и вся эта белиберда вятская – все одно. Бога нет, и все тут.

Отец Тихон улыбнулся в бороду и опустил глаза.

– Переубеждать тебя сейчас дело пустое, да и не проповедник я. А вот только не бывает ли тебе одиноко?

– Одиноко? – язвительно усмехнулся Бубецкой. – Знаете ли Вы что об одиночестве? Тридцать лет в одиночной камере – это не то, о чем Вы спрашиваете часом?