Человек из телевизора

— Так я тоже проголодался. Как это у нас в унисон! Как это у нас единодушно, конгениально и конгруэнтно. Пожрать, пожрать.

— А купаться будем?

— Конечно. Я же еще не видел твой купальный костюм.

Там была потом: очередь в столовку и покупка газет в киоске (пока Ведерникова дежурила очередь в столовку), и потом эти сырники со сметанной, и теплый компот из яблок, а потом городской пляж, и пока еще не раскаленная галька, лежаки-топчаны по рублю за штуку. На ней был раздельный купальник синего цвета. Черникова оглушило совершенство ее фигуры, отринутой от одежды. Он, сидя на лежаке в упор боковым зрением скорее даже не видел, а ощущал ее сильные длинные уже загорелые ноги. Эти живые стройные колонны уходили куда-то ввысь.

Черников видел, как на Ведерниковой скрещивались взгляды молодых и пожилых мужчин, и Лена сейчас без смущения чувствовала этот инстинктивный животный успех, и чувствовала обращенный к ней все-таки взгляд Черникова и понимала, что сейчас ее тело и молодость переживает свой звездный час.

Где-то через не звездный, а астрономический час появились Алина с Карамышевым. Они знали, где искать на пляже Ведерникову, и выглядели сонными, вялыми, но не хотели терять солнечный сентябрьский летний день. Ведерникова предложила сплавать в сторону Алупки. Алине и Карамышеву было все равно где дремать — на пляже или на скамейке прогулочного катера.

Они сошли в Ялте, потому что Ведерникова вспомнила, что ее подруга волейболистка приглашала на матч между „Буревестником“ и „Локомотивом“. Все так слагалось гладко, что матч должен был только начаться. Пришлось покупать билеты. Марины нигде не видно, и только потом на приветствии двух команд. Ведерникова завопила: „Вон она, вон она. Мариша, шайбу!“

А Черников отлучился, здесь недалеко за углом продавались те самые вчерашние чебуреки. Он выстоял долгую долгую очередь и снова долго смотрел на людей: советское время — 1976 год, еще живы ровесники двадцатого века, те кто помнили Гражданскую, первую мировую, 300-летие дома Романовых, пасху, Крестный ход, обед в трактире (овощной суп с фрикадельками — 30 копеек, рыбные котлеты с горчичным соусом — 1 рубль 50), цокот копыт, волшебство, иллюзию синематографа, а дальше нужно еще несколько жизней, чтобы уложить в одну судьбу (и здесь не линейный хронометраж, а плотность событий — революция — перевернутая шахматная доска, отвыкания, убивание, омертвление прежней ипостаси и привыкание к новому образу жизни (а с этим нужно только родиться), — а дальше двадцатые, тридцатые годы (в том числе 37) — это еще одна жизнь, потом война — сойдет за три жизни если на фронте (и две если — в тылу), и еще одна послевоенная жизнь и, наконец, добрались до спокойных застойных 70-х. Бухгалтер в районе — 70 рублей в месяц, инженер 150, токарь 6 разряда — триста, министр -500 рублей. Счастье оно, конечно, существовало, осуществлялось оно это счастье. Там всякое детство, любовь или удача или просто успех…»

Он вернулся. Играли вторую партию. «Буревестник» проигрывал. Мариша сидела в запасных. Она между сетами подошла к Ведерниковой и пожала всем руку. Очень высокая девушка, выше Ведерниковой на полголовы.

— Отравилась вчера, от матча освободили. Вы куда сейчас?

— Да собирались плыть до Алупки.

— А что там?

— Воронцовский дворец.

— Сейчас отпрошусь и с вами.

Катерок как раз отправлялся, когда они только подошли к пристани. Грузная женщина лет пятидесяти отступилась на трапе, но ее подхватил шедший сзади Карамышев. Алина совсем проснулась, помогая Карамышеву возвратить тетку в вертикальное положение. Женщина, повариха из Саратова, не унывала и когда они уже набрали скорость в каботажном плавании, надела приготовленный болоньевый плащ, чтобы защититься от брызг. Ведерникова беседовала с подругой-волейболисткой. Черников стоял у борта, то и дело, получая по мордасам освежающую порцию соленых брызг. Он смотрел на Ведерникову на ее новое милое лицо в повязанной косынке. Она как будто была занята беседой с Мариной, но он то и дело ловил ее неожиданно растерянный взгляд, обращенный к нему.

Они приплыли в Алупку и направились к дворцу.

— Вы идите. Я посижу. — сказал вдруг Черников.

— А что так? Были уже здесь? спросила Алина.

— Да, вроде был.

— Вы как старичок Черников. Уселась на скамейке… — сказала Ведерникова.

— Похоже.

Был этот испепеляющий полдневный зной, и некая пред тишина в небольшом закоулке пред парком. И шум, гам очередной туристической группы, поднимавшейся от пристани, и, вдруг, трепет крыльев взлетевших голубей, и это пронизывающее ощущение все равно тоски с запахом и свежестью близкого моря. И Черников так спокойно счастливо ждал возвращение Ведерниковой, с которой он разлучился на полчаса-час. И с той уверенностью, что она тоже сейчас, бродя по залам дворца, смутно мается в некой непонятной разлуки.

Они возвращались в Гурзуф уже под вечер последним рейсом. Еще провожали в Ялте Марину. Черников слышал, как она жаловалась Лене:

— Вроде не уродина, а выросла такой дылдой, поди, сыщи парня. Помнишь, в седьмом классе ездили в Псков. Я была одного роста с тобой.