Человек, который был похож на Ореста

— Тридцать пять или побольше, но она чудесно сохранилась, и на вид ей можно дать пятнадцать. Когда она появляется на верхней площадке лестницы, можно подумать, что ожила деревянная фигура Марии Магдалины, стоящая у алтаря. По-моему, — уверенно произнес Эгист, — любовный бред начался у доньи Инес в тот день, когда она вообразила, что Орест, убив меня, скроется в ее башне, а она должна ждать его у ворот своих владений, держа в одной руке канделябр с зажженными свечами, а в другой — бокал с вином. С тех пор графиня видит в каждом незнакомом путнике своего любовника и готова отдаться, правда, на словах, а не на деле, каждому юноше, явившемуся издалека и благоухающему анисом. По словам ее экономки, по имени Модеста, донья Инес никогда не называет имени Ореста, но все незнакомцы, появляющиеся в замке, которым она тут же объясняется в любви с первого взгляда, для нее не более чем знамения того, что он придет. Поэтому в моей голове — а мне всегда приходится быть настороже — возник план такой военной хитрости: я мог бы принести ей в дар музыкальную шкатулку и, воспользовавшись одним из ее припадков, когда она дрожит, словно колос ржи под ветром, и рвет своими острыми зубками в клочки шелковые платки, попытаться отнести ее в постель на полчасика и вкусить прелестей красавицы раньше, чем это сделает мой пасынок-мститель.

— Она девственница? — полюбопытствовал фракиец.

— Готов поклясться! — заверил Эгист. — И более того, я уверен — хотя это всего лишь плод моих умозаключений, а не сведения, добытые шпионами, — Орест тоже непорочен.

Царь — герой трагедии — встал на цыпочки, чтобы достать маленькую кисточку винограда, забытую на лозах сборщиками, и фракиец поглядел на него с жалостью. Эгист уже состарился и сгорбился, ему было под восемьдесят. Рука его дрожала, поднимая бокал, он не знал ни минуты покоя и иногда вскакивал, озирался и пересаживался на другое место, стараясь всегда оказаться напротив двери. Эвмон порадовался тому, что уговорил друга побродить по лугам и по берегу.

На постоялом дворе из-за непрерывного ежевечернего потока беженцев есть было почти нечего, а цены кусались, поэтому путешественники ограничились отварной форелью со сладкой тыквой и спелыми винными ягодами, по зеленовато-розовой кожице которых сочился сладкий сок. Сириец Рахел пожаловался хозяину, беглому греку Мантинео, чье имя носил постоялый двор, бородатому, вечно потному толстяку, на плохое вино, и тот стал убеждать гостей в том, что вину шум сражений страшно вредит. Как известно, оно скисает, мутнеет и в конце концов становится не лучше воды из болота.

— Был у меня бурдюк отличного красного вина; я решил не вешать его до поры до времени у стойки, а оставить у двери, чтобы его пару раз прихватило морозцем. И тут явилась ко мне молодая вдова с двумя детьми, присела возле него, прижалась щекой и давай плакать. Проплакала она так всю ночь, а наутро на месте вина оказался уксус, и даже цвета своего оно не сохранило.

Путешественники решили ехать дальше и не останавливаться на ночлег в комнатах на крытой галерее, окружавшей квадратный внутренний дворик с фонтаном. Рахел же пытался переубедить царей, говоря, что к вечеру здесь появляются беженцы и кто-нибудь из них наверняка расскажет интересную историю и что далеко не все молодые вдовушки приходят сюда с двумя детишками на руках. На самом же деле сирийцу было просто досадно, ибо он терял обещанную ему возможность полюбоваться прелестями лжеинтенданта. Едва покончив с обедом, компания отправилась в путь, они ехали по дорожке среди зарослей вереска и полей ржи, пока не добрались до так называемой Волчьей мили. Возле придорожного столба, там, где дорога начинает спускаться в долину, плавно петляя по склонам холма, путники остановились и увидели внизу город. Он лежал перед ними белый, в кольце стен. Спускались сумерки, начинали зажигаться фонари, и то тут, то там уже вспыхивали веселые огоньки.

— Вот и родной очаг! — сказал почтительно фракиец, снимая с головы шапочку.

— Вот и тюрьма! — молвил Эгист, опуская голову.

Они въехали в город через Голубиные ворота и обнаружили двери дворца открытыми.

— Где же твоя стража? — спросил Эвмон своего друга.

— С ними нет никакого сладу! Наверное, ушли сбивать каштаны палками!