Человек, который хотел понять все

Заместитель директора начал издалека: обнаружив неприятную осведомленность в ее делах, расспросил о приближавшейся персональной выставке. Потом спросил о зарплате – согласился, что маленькая. Разговор, однако, не вязался: Таня отвечала коротко и невпопад, ерзала на стуле и даже однажды уронила с ноги туфель. Вздрогнув от туфельного стука, товарищ-полковник перешел к делам личным: как семья, дети... что пишет бывший муж из Англии?... Таня с облегчением вздохнула (так весь сыр-бор, оказывается, из-за Сашки!) и радостно сообщила, что не пишет ничего. «Вот негодяй!» – с жаром защитил права советских женщин заместитель директора и без перехода предложил Тане звать его просто Славой. «Мы же с тобой простые советские люди!» – добавил он; и уж на что Таня была зеленая, а все ж поняла, что дело плохо: сейчас будут вербовать. Все еще предполагая, что ее вызвали из-за Сашки, она стала уверять товарища-полковника, что никаких связей с изменником родины не поддерживает... и даже с его семьей в Москве! Что, кстати, являлось чистой правдой: после того, как Андрюшка, сходив в гости к Сашкиной родительнице, спросил: «А ты, мама, слюха?», они с родительницей разругались вдрызг.

Разговор, казалось, подходил к концу. Таня очень гордилась своей проницательностью (не всякая смогла б догадаться о тайной причине вызова!), а также самообладанием, благодаря которому она не вступилась за балбеса Сашку из чувства противоречия. Тут-то, когда она разомлела, товарищ-полковник ее и ошарашил: знает ли Таня, что ее второй муж занимался ранее антисоветской деятельностью?

У Тани опустилось сердце... про проклятую Группу против соцреализма она забыла начисто! Да и не мудрено, что забыла: когда они с Иваном познакомились, тот в Группе уже три года, как не состоял. Даже не вспомнил о ней ни разу!... а Таня и не расспрашивала: частично из-за своей аполитичности, а частично – других проблем у них хватало. Она теперь уже не понимала, чего следует ожидать.

А товарищ-полковник гнул свою линию: а знает ли она, что гадкие люди, сбившие ее больного мужа с прямой линии, все еще на свободе? А не полнится ли ее советское сердце праведным гневом, когда они продолжают растлевать другие слабые души антисоветским гноем? И не долг ли ее комсомольский помочь несгибаемым органам (он так и выразился: «несгибаемым органам», у Тани чуть опять не упал с ноги туфель) в их борьбе с идеологическим врагом?

Товарищ-полковник умолк и выжидательно поглядел на нее – однако Таня не отвечала, ибо не знала, как себя вести. Предупреждение по поводу выставки прозвучало предельно ясно (то, что расспросы в начале разговора являлись предупреждением, сомнений теперь не вызывало). С другой стороны, от нее не требовали ничего конкретного, так что лезть в бутылку смысла не было. Таня начала мямлить про поддержку советских идей в принципе, но непонимании своих ближайших задач.

Как показало дальнейшее, это было грубейшей ошибкой. То есть не поддержка идей, конечно, а упоминание задач, мгновенно истолкованное как сигнал потенциального согласия. Широко улыбнувшись, товарищ-полковник сказал, что о задачах они поговорят в другой раз... нескоро... Вот только подписочку о неразглашении он попросит Танюшу подписать – и пусть себе идет с богом.

И она, дура, подписала!

Да по одному тому, как он напрягся, бумажку свою гнусную предлагаючи, должно было понять, что подписывать нельзя категорически! А голос-то его, голос чего стоил: сладкий как мед: «Танюша», «подписочка»... тьфу, дура, слов нет! Единственным ее извинением служила полная неопытность. Казалось: подпишешь, и сразу ноги можно уносить. Но сразу не получилось. Бережно спрятав подписочку в сейф, товарищ-полковник как бы невзначай спросил: «Кстати, а ты завтра в шесть не занята?» Таня обмерла. «Я думаю, чего нам разговор откладывать? – рассудительно продолжал он. – Завтра и поговорим. После окончания рабочего дня – никто не помешает. Ну, до завтра, дорогуша моя, покедова!»

Не чуя под собой ног, Таня вылетела из кабинета, забежала в свой отдел за плащом и бросилась из Института вон. Стоял ранний октябрь, но было уже холодно – липы на улицах Москвы чернели голыми ветками. Замахав рукой проезжавшему мимо такси, она поехала на свое думательное место – Патриаршие пруды.