Человек, который приносит счастье

— А потом у покладистых пролетариев, а потом у тупых колхозников. И всех их пережила. Уже двадцать лет я народ обшиваю: коммунистов и некоммунистов, доносчиков и отсидевших по их доносам. Тех, кто живет одной болтовней. В этой стране таких полно. После того как коммунистов скинули, стало чуть лучше, но болтовня и вранье все так же невыносимы. Я как подумаю, кто мою одежду носит, так аж тошнит. Да, это я. Но это еще ничего не доказывает.

Моя жесткость удивила и смутила ее. Это было очевидно. Она не знала, как продолжить разговор.

— Ты на нее похожа.

— До или после того, как она стала монстром?

Я хотела спровоцировать, задеть ее, но она пропустила это мимо ушей.

— Ты хочешь что-нибудь услышать о своей матери?

— Мне сорок лет. С чего бы мне этого хотеть? Ее просто не было рядом. Этого более чем достаточно.

— Нечего ее осуждать. Коммунисты не разрешали оставлять детей при нас. Тебя забрали в воскресенье, погожим свежим утром. Как сейчас помню. Они были в защитных костюмах и перчатках. Тебе всего годик исполнился. Она вцепилась в тебя что было сил, но пальцев у нее уже тогда не хватало. До самого забора за машиной ковыляла. Потом диктовала тем, кто еще мог писать, письма чиновникам, но ни одного ответа не получила. Она все перепробовала, ты уж поверь мне.

Я отвела глаза.

— Ладно.

Мы долго молчали.

— У твоей матери было две мечты: встретиться с тобой и побывать в Америке.

— И ни одна не сбылась. Зачем вы меня вообще вызвали?

— После революции я уговаривала ее связаться с тобой…

— Не надо мне об этом рассказывать! Я не хочу знать!

— Но она боялась. Не хотела, чтобы ты увидела ее такой.

— Прекратите!

Она опустила голову и посмотрела на свои культи, под ними у нее на коленях лежала коробка. Мне очень хотелось плакать, но я давно научилась владеть собой.

— Просто скажите, зачем вы меня сюда вызвали. Только чтобы она увидела меня перед смертью?

— Нет, не только. Ты должна выполнить ее последнюю волю. У меня это уж точно не выйдет.

— И какова же ее последняя воля?

— Попасть в Америку.

— В Америку? Я? С ней?

— Не беспокойся, я ее кремировала, как она и хотела. Она ненавидела церковь и попа, который только и делал, что рассказывал нам, будто это воля Господа, раз мы такие, какие есть. Что мы грешники и должны смириться. Не любил он нас, и мы его не любили. Когда старый поп умер, вместо него пришел молодой, но и он говорил все то же, что и старый. В нашей вере запрещено кремировать покойников, но мысль о том, что церковь не получит ее даже после смерти, очень нравилась твоей матери. Так что тебе нужно только отвезти ее прах. И деньжат я немного скопила.

Она подняла коробку и протянула мне.

— К сожалению, я не нашла ничего лучше.

— Я никуда не поеду и не прикоснусь к этому! — закричала я. — С чего вы вообще взяли, что я должна это сделать? Через столько лет?

Я хорошо помню, как топнула ногой и убежала к низкой оградке вокруг церкви. Я открыла калитку, зашла и села на траву. «Что же это за ад такой?» — подумала я. Несколько десятков местных жителей разглядывали меня с таким же любопытством, как и я их. Все оборачивались на меня.

— Ты дочка Елены? — спросил один мужчина.

— Нет, я ничья дочка!

— А, я так и подумал, Елена-то ни за что не подошла бы к церкви, — ответил он.

Я вышла из такси у вокзала с твердым решением уехать, но вместо этого осталась сидеть в зале ожидания. Я долго просидела в раздумьях там, потом — в номере гостиницы на набережной. Смотрела на Дунай и на утопающий в зелени другой берег, пока не стемнело.

Наутро я без колебаний прошла через ворота лепрозория, спросила, где найти тетю Марию, и остановилась только у ее дома. Помню, она разговаривала с мужчиной, у которого ноги гноились и кровоточили, он старался очистить раны кусочком ваты и перевязать старыми бинтами.

— Нам тут всего не хватает, — сказала тетя Мария между делом, не жалуясь, а словно убедившись, что земля еще вертится. — Лекарств мало, бинтов нет, главное — надежды нет. Живем на то, что нам пожертвуют, да на пенсию маленько.

— Где мой отец? — спросила я.

— Лежит на нашем кладбище, у самого склона, в третьем ряду. Он умер где-то в начале семидесятых.

— Как его звали?

— Георге. Как гирло реки, где стоит родная деревня твоей матери.

— Что вы о нем знаете?

— Хороший был человек, рыбак из местных. Очень любил ее.

— Он был тоже… То есть у него тоже…

— Был ли он тоже болен проказой? Ну конечно, разве бы кто притронулся к твоей матери, если не такой же, как она?

Тетя Мария рассказала, что отец попал сюда примерно через семнадцать лет после матери. Они переселились в домик выше по склону и, пока могли, работали в огороде. По словам тети Марии, они были счастливы вместе.

— А почему именно в Америку? — спросила я.

— Твоя мать ненавидела церковь, но еще сильнее она ненавидела эту страну. Нас сюда засунули и забыли, ни одной душе не было до нас дела, кроме одного врача, который иногда наведывался. Елена всегда говорила: «Когда помру, не хочу лежать в этой земле». Она до последнего хотела уехать, живой или мертвой, как говорится.

— Почему в Америку?

— Садись-ка рядом, девочка.

— Не надо. Я прекрасно стою.