Человек, который видел все

Болтать мне не хотелось. Унылый звук, с которым резиновые колеса тележки скребли о линолеум, мог бы стать прекрасным саундтреком к концу света. Иногда буфетчице не удавалось удержать тележку, и та с шумом билась о стену и углы кроватей. В моем новом ужасном мире эти звуки заменяли плеск водопада и крики попугаев.

– Могла бы развозить чай в «траби», – шепнул мне Джек. – У него хотя бы руль есть.

Я отклонил голову и уперся затылком в стену.

– Когда мы виделись в последний раз, ты съел весь мой обед и заставил меня заплатить за дополнительную порцию хлеба.

– Это был не последний раз. Но да, в тот день все и началось. Помнишь, что произошло, когда мы вернулись домой?

– Нет.

– Меня вырвало из-за того, что я наелся нераскрывшихся мидий.

– Ты же собирался играть в теннис.

– После я принял душ и лег в постель.

– И я лег в постель вместе с тобой.

– Верно.

– Я думал, ты неспособен любить, – заметил я.

– Наверное, в те дни так и было.

– А теперь у тебя есть кто-нибудь?

Тележка с чаем снова ударилась о стену. И еще раз.

– О да. Еще как. А у тебя, Сол?

– Я постоянно занимаюсь сексом, но не знаю, когда это происходит – тридцать лет или три месяца назад. По-моему, моя сексуальная жизнь растянулась на все временные пласты, в которых я существую. Впрочем, до падения Берлинской стены в моей жизни и правда было много секса. А дальше все видится как-то расплывчато. Кажется, при социал-демократах я занимался сексом куда реже, чем при авторитарном режиме.

– Что ж, – ответил Джек, – скорее поправляйся и начинай заниматься сексом чаще.

Выждав пару минут, он сунул второй коржик себе в карман. А потом сказал:

– Вообще-то я пришел выразить соболезнования по поводу смерти твоего отца.

Я ответил, что мне они не нужны, потому что отец умирал уже много раз. Я даже привык к этому: он умирал, возвращался к жизни, а потом умирал снова. Джек попросил объяснить, что я имею в виду.

– Это невольное мыслепреступление, – ответил я. – Сталин знал в них толк и мечтал уничтожить всех, с кем такое случается. То есть всех нас.

– М-да. Что ж, Сол, на этот раз твой отец определенно умер. Очень жаль, что он не приедет к нам в сад собирать яблоки.

Я слышал, как Дженнифер разговаривает по телефону в коридоре. На ней были голубые замшевые туфли и брючный костюм того же цвета. Она объяснила, что созванивалась с Мэттом – договориться насчет похорон. Я заметил (снова), что отец умирал уже много раз. Более того, на первых его похоронах, состоявшихся почти тридцать лет назад, на ней был тот же костюм.

– Точно.

Похоже, эта информация не слишком ее заинтересовала.

– Здравствуй, Джек.

– Привет, Дженнифер.

Они начали перешептываться, будто бы меня в комнате не было.

Джек нес какую-то бессмыслицу:

– Ему кажется, что он снова ходит.

У Дженнифер глаза были на мокром месте. Я вспомнил, что ее собственный отец умер, когда ей было двенадцать. Мне захотелось сказать что-нибудь ей в поддержку, но я не знал, с чего начать. Мы с ней всю жизнь бегали от нашей взаимной любви. Так что я решил лучше поговорить о ее творчестве.

– Расскажи мне (снова), чем ты занималась после своей выпускной выставки.

– Это было так давно.

– Правда?

– Да, – вклинился Джек. – Почти тридцать лет назад.

– На последнем курсе меня занимала тема мужской красоты, – сказала Дженнифер. – По большей части благодаря тебе. Сейчас я не слишком хорошо помню тот период. Кажется, я разглядывала статуи атлетов, богов, воинов и гермафродитов. Мужчин и мальчиков с пухлыми губами, тонкими талиями, маленькими пенисами, умащенными маслом волосами, изящными пальцами на ногах. Вглядывалась в донателловского Давида, я пыталась понять, пенис ли делает мужчину мужчиной.

– Всегда знал, что тебе нравился мой пенис.

Она рассмеялась.

– Это верно.

Возле нас возник Райнер.

– Приношу вам свои соболезнования, – сказал он.

– Райнер, мы как раз говорили о моем пенисе.

Сквозь давно не мытые больничные окна в комнату лезли солнечные лучи. Райнер расхохотался. А вслед за ним засмеялись Дженнифер и Джек. Кажется, все они были намного счастливее меня. Дженнифер опустила взгляд на мои босые ступни. Наверное, хотела изучить, достаточно ли гармоничны и изящны пальцы у меня на ногах.

– Да, я ведь вот что хотела сказать. Тут твои племянники пришли.

В паре стульев от нас сидели двое подростков в школьной форме. Они играли в карты. Дженнифер и Райнер исчезли в стене. Я зажмурился и попытался нашарить волосы. Но, поскольку найти их мне не удалось, я тронул колени и открыл глаза. Возле моего уха оказались губы Джека, сообщившие мне важнейшую информацию.

– Их зовут Дэвид и Элайджа.

– Привет, Карл Томас, – сказала я младшему мальчику по-немецки.

– Я не Карл Томас. Я Элайджа. Сын Мэтта.

Я снова переключился на английский, хотя находился сейчас явно не в Британии.

– Вы разве не должны быть в школе?

– Ага. – Старший кивнул. На вид ему было лет семнадцать.

– Но папа велел нам прийти сюда.

– Итак, Карл Томас, – я наклонился над ним и заметил, что среди его карт притаился козырь, – ты выучил десять заповедей социалистической морали?

– Что это такое?