Человек на сцене

   Имя Макса Рейнгардта в немецком театральном мире обладает особым магнетизмом: это лозунг, это сигнальная труба. Сперва актер, потом режиссер, ныне директор Deutsches Theater, соседнего с ним Kammerspiel'а и примыкающей к ним театральной школы, -- он enfant terrible театральной семьи, жупел режиссеров, "жив чертушка" всех директоров; и если немецкий театр не заснул, если не раздается храп ни в золотых чертогах королевских Opernhaus'ов, ни в декадентских залах частных "протестующих" Schauspielhaus'ов, то потому что Рейнгардт не дает заснуть. Он не только разбудил режиссуру, растолкал актеров, -- он переворошил самую сцену: он упразднил рампу, сделал настоящее небо, -- без "паддуг" и "софитов", -- выпустил сцену в зрительный зал, спустив ее ступенями в оркестр, он опрокинул принципы, изменил расстояния. Постановки чередуются с головокружительной быстротой. Не довольно двух театров, не довольно школы, теперь еще поставлен в цирке Шумана "Эдип"; участвующих -- целое население, одних студентов, "фиванских граждан", 600 человек, пять тысяч зрителей, и каждый раз -- ausverkauftes Haus. По окончании сезона "Эдип" поедет по городам Германии.

   Понятно, что, попав в Берлин лишь на несколько дней, я не хотел разбрасываться и сосредоточил внимание на Deutsches Theater и на том, что к нему прикосновенно. Я видел "Le Mariage forc'e", "Комедию Ошибок" "Гамлета", "Отелло", "Эдипа" и, кроме того, был в школе на уроках нескольких профессоров, в том числе на одной репетиции "На дне" под наблюдением самого Рейнгардта.

   Наименее интересен из всего этого был первый вечер, наиболее интересен -- "Отелло". Первый вечер мало сказать не интересен, -- ужасен, о нем прямо вспоминать противно. Давно мы знаем и свыклись с тем, что немцы тяжелы, что добрый юмор их, столь милый на страницах "Fliegende Bl"atter", невыносим, когда проникает в чужие художественные формы; мы это знаем, и не в обиду им это говорится, -- не виноваты же они, что не созданы для легкости и тонкости: "on ne chatouille pas un rynoc'eros", сказал не помню кто из французских писателей. Мы это знаем и, тем не менее, соблазняемся и идем смотреть, что могут из Мольера сделать "передовые" немцы. Идем и, несмотря на всю нашу подготовленность, оказываемся способны испытать новые, непредвиденные оскорбления художественному чувству.

   Нет, нельзя предвидеть, что может произойти от некоторых сочетаний. Нежная Мольеровская оболочка, раздутая, распухшая от берлинской начинки! Для чувства оскорбительно, для слуха мучительно, для глаз болезненно. Правда, что ближайшие друзья рейнгардтовского театра считали нужным извинять этот спектакль, -- "обставленный далеко не лучшими силами". Но постановка! Я видал на сцене карикатурных людей в карикатурных костюмах, но еще никогда не видел карикатурных домов, карикатурную природу. Насильственность всего этого прямо невыносима. Эта крохотная площадь, окруженная на холсте намалеванными домиками, -- желтыми, красными, лиловыми, -- такими маленькими, что, когда огромный "отец" появляется на балконе, то перила ему по колено, эти проулки, такие узкие, что дома то и дело задеваются шпагами и рукавами, это отсутствие "заспинников", благодаря чему в раскрытое окно видна не комната, а фасад другого дома, -- вся эта игрушечность напоминала страницу из "Симплициссимуса", конечно, без его своеобразной едкости. И все время я спрашивал себя: зачем на меня надевают очки и с какого права заставляют меня смотреть сквозь эти очки?