Человек находит друга. Кольцо царя Соломона

Голос инстинкта, которому дикое животное может повиноваться совершенно спокойно, так как он всегда обещает благо для данной особи и всего вида, для человека превратился в опасного советника, часто подсказывающего ему гибельные поступки, — и он особенно опасен, поскольку говорит на том же языке, что и другие побуждения, которым не только следует, но и должно повиноваться. Поэтому человек вынужден проверять каждое свое побуждение с помощью рассудка и спрашивать себя, может ли он подчиниться этому побуждению без ущерба для созданных им общественных норм. Плоды древа познания вынудили человека отказаться от спокойного, определяемого инстинктами животного существования в узкой экологической нише, но зато они дали ему возможность расширить свою среду обитания до размеров целой Вселенной и задать себе важнейший вопрос: «Могу ли я последовать этой моей внутренней потребности или тем самым я поставлю под угрозу высшие духовные ценности нашего человеческого общества?» Именно сознательная мысль подвела нас к неизбежному выводу, что, будучи членами человеческого общества, мы являемся частью целого, из сознания же этой принадлежности к такому целому рождается совесть, которая ставит нас перед неизбежным вопросом: «Что произойдет, если я удовлетворю все желания, которые владеют мной сейчас?» Таков биологический вариант кантовского категорического императива: могу ли я возвысить законы, управляющие моими поступками, до ранга общего закона природы или результат окажется противоречащим рассудку?

Истинная мораль в высшем человеческом понимании этого слова предполагает такой интеллект, которого нет ни у одного животного, и наоборот, моральная ответственность человека не могла бы возникнуть, если бы она не опиралась на определенные эмоциональные основы. Даже у человека ощущение ответственности уходит корнями в глубинные инстинктивные слои его психики, и он не может безнаказанно выполнять все требования холодного рассудка. Хотя этические побуждения как будто вполне оправдывают какое-то отдельное действие, внутренние чувства все-таки могут восставать против него, и горе человеку, который в подобном случае послушается голоса рассудка, а не голоса чувств. В связи с этим я расскажу небольшую историю.

Много лет назад, когда я работал в Институте зоологии, под моей опекой находилось несколько молодых удавов, которых кормили умерщвленными мышами или крысами. Взрослая мышь вполне насыщает молодого питона, и дважды в неделю я убивал по мыши для каждого из моих шести подопечных, которые без возражений брали свой обед у меня из рук. Мышей, однако, труднее разводить, чем крыс, и этих последних в распоряжении института было гораздо больше. Змей можно было бы кормить и крысами, но в этом случае мне пришлось бы убивать крысят, а крысята величиной с мышь — очаровательнейшие существа, по-детски неуклюжие, круглоголовые, большеглазые, с толстыми лапками. Поэтому я избегал их трогать, и только когда запас мышей в институте был моими стараниями сведен до минимума, мне пришлось обратиться к крысятам. Я ожесточил свое сердце, спросив себя, кто я — зоолог-экспериментатор или сентиментальная старая дева? А затем убил шесть крысят и скормил их своим подопечным. С точки зрения кантианской этики мой поступок был вполне оправдан, так как рассудок говорит нам, что убийство крысят ничуть не более предосудительно, чем убийство взрослых мышей. Но чувствам, скрытым в глубине человеческой души, нет дела до логических выкладок, и на этот раз я дорого заплатил за то, что послушался рассудка и совершил это претившее мне детоубийство. Не менее недели мне каждую ночь снились убитые крысята. Каждую ночь я снова их убивал. В моих снах они представлялись гораздо более симпатичными и беспомощными, чем в действительности. Они обретали черты человеческих младенцев, плакали детскими голосами и не умирали, хотя я бил их головой об пол — самый быстрый и безболезненный способ умерщвления маленьких зверьков. Я не стану подробнее описывать эти кошмары, напоминавшие самые мрачные фантазии Брейгеля. Несомненно, убив шестерых крысят, я нанес себе значительный душевный ущерб, граничивший с легким неврозом. Но как бы то ни было, я извлек из этого случая полезный урок и с тех пор никогда не боялся показаться сентиментальным и прислушивался к своему внутреннему чувству. По этой причине я не способен заниматься исследованиями, связанными с вивисекцией, хотя отнюдь не осуждаю их с моральной точки зрения. Когда я вспоминаю, какой ущерб нанес себе, убив шестерых крысят, мне бывает нетрудно вообразить, что испытывает человек, если он — пусть из самых высоких этических мотивов — преодолевает в себе внутренние запреты, которые мешают нормальным людям убивать друг друга. Если даже эти мертвые крысята несколько ночей являлись мне в кошмарах, то нет ничего невероятного в том, что мысль о совершенном преступлении терзает человека так, как это описал Эдгар По в рассказе «Сердце-обличитель».