Человек находит себя

— Все это было, Алеша… Только очень, очень давно было… — Она помолчала и добавила: — Мирону Кондратьевичу об этом не нужно… Ни слова.

Алексей молчал, как завороженный, старался осмыслить все как следует. Наконец совсем невпопад сказал:

- А я на фабрике искал вас. Да вот не нашел… — и сконфузился оттого, что говорит совсем не то, что хотелось бы, покраснел. Взял табакерку и долго-долго смотрел на нее. 

— Вот бы Мирон-то Кондратьевич увидал… — проговорил он в глубоком раздумье.

— Ой, что вы, что вы! — всполошилась Таня, и глаза ее стали большими и испуганными. — Ни за что!

— Да я ведь так только, просто подумал, — успокоил Алексей. — Только почему, а?

— Вы должны понять это, — взволнованно заговорила Таня. — Для него… для Мирона Кондратьевича та девочка…

— Вы, — поправил Алексей, и невольная обида прорвалась в его голосе, будто кто-то и в самом деле обидел при нем дорогого ему человека.

— …та девочка, — твердо повторила Таня, — она для него особенная. А я… такая, как все. И я не хочу быть другой. Вы должны понять…

— Да я понимаю ведь.

Алексей видел, как плотно сжались Танины губы. И только теперь он спохватился, что, может быть, не имел права начинать этот разговор, что совсем за другим пришел к Тане. И, как бы извиняясь, проговорил негромко:

— Спасибо вам. За все.

— Мне?

— Приняли, Татьяна Григорьевна! Проект мой, понимаете? Завтра техеовет. Спасибо!

Таня молча протянула руку. Он стиснул ее с откровенной и нежной силой и долго не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.

— От души рада за вас, Алешенька, — взволнованно сказала она. — От души! — И ответила на пожатие, ответила горячо, сильно, порывисто.

И Алексей даже удивился, откуда она, эта сила, в таких тонких и нежных девичьих пальцах. Он не выпускал ее руку, не выпускал потому, что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать наконец все, так и не сказанное, как ему казалось, до сих пор.

— Татьяна Григорьевна, — решился наконец он, — вы позвольте… — Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее: — Я ведь ничего обидного… Вы уж позвольте.

В голосе Алексея, в его глазах было что-то, что просто не позволяло отказать ему. Таня осторожно высвободила руку, села у стола.

— Говорите, Алеша.

Алексей не мог заговорить сразу. Он сидел молча, крутил в пальцах табакерку и мысленно подбирал слова, чтобы получилось именно то, что нужно. Потом бережно положил табакерку и начал, конечно, совсем не с того:

— Помните, вечером тогда… Вы еще вроде обиделись… Вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… — «На что я все это говорю?» — подумал он, мучительно отыскивая и не находя какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…

Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали на столе стопку конвертов.

— Я такой человек, все могу разом обрубить в себе. — И снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» — Могу сотню лет ждать, — продолжал он, — если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело потребует, а нужно — через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, жил вроде не много, а что пережил… Война по мне колесом проехала. Хватит сил.

Слова вдруг кончились. Алексей мучительно отыскивал другие, не находил и понял наконец, что все это говорил зря.

— Вот как оно, — растерянно сказал он. — Наговорил, наговорил, а не сказал ничего… Извините. Это потому, что… люблю я. — И растерялся окончательно; слишком уж обыкновенно и просто как-то высказалось все то большое, что наполняло его. Он вздохнул и добавил; — Вот и все.

Таня молчала. Все перебирала конверты. Потом взяла со стола табакерку, стиснула в пальцах.

И потому, что Таня ничего не ответила, Алексей повторил:

— Вот и все.

— Алеша, не сердитесь на меня, — взволнованно сказала наконец Таня. — Я люблю… У каждого человека, Алеша, в жизни есть что-то вот такое же… единственное. И вы помогли мне понять это. Не сердитесь. И поверьте, Алеша, поверьте, придет это единственное и к вам.

Алексей молча улыбнулся. Но улыбка эта взяла столько сил, сколько, наверно, пошло на все самые трудные годы прожитой жизни. Таня не выдержала этой улыбки. Отвернулась. Уткнулась лбом в корешки книг на этажерке.

— Счастья вам настоящего… Татьяна Григорьевна, — сказал Алексей и, возвращая последнее, в чем собралась жизнь, добавил: — Таня. — И вышел.

Трехдневный обложной дождь кончился. Сплошная пелена облаков стала рваться на отдельные клочья. Проглянуло солнце. Оно было низкое и огромное. А голубые просветы неба казались погруженными в золотую дымку. Края облаков розовели. Холодало.

Алексей долго сидел на влажной скамейке в палисаднике. Курил. Глядел в землю. Все больше прояснявшееся небо бледнело. Облака обступали краснеющее солнце и словно пили, высасывали его, набухали красным огнем, предвещая на завтра крепкий ветер. Он сейчас уже принимался понемногу пробовать силу. В воздухе кружились одинокие листья. Они опускались на землю и ложились возле истлевших, как блики желтого света.