Человек находит себя (первое издание)

Посреди цеха разместили мебель: шкафы, буфеты, столы, тумбочки… В одном месте поставили набор мебели для квартиры. Илья Тимофеевич самолично протер полировку мягкой тряпочкой и расхаживал возле выстроенных изделий походкой фельдмаршала, окидывая взором «деревянное войско».

Солнце спускалось к Медвежьей горе, ощетинившейся хвойным лесом. Оно заглядывало в окна цеха и зажигало под зеркальной полировкой искрящиеся древесные волокна. Орех, карагач и волнистый клен одевали мебель в красивый и строгий наряд. От солнца слои дерева оживали и светились. Они то волнами разбегались в стороны, то сходились, образуя причудливые рисунки, что-то похожее на фантастические ущелья и горы, по которым как бы струились и переливались огнем живые стремительные реки.

Илья Тимофеевич даже сам залюбовался и долго стоял, как очарованный, перед красотою того, что почти два месяца создавалось солдатами его «мебельной гвардии».

Собралось с полсотни человек. Кроме членов совета, пришли и те, кто не имел пока прямого отношения к новой мебели, но кому душа не позволила остаться в стороне. Осматривали и обсуждали образцы, обменивались мнениями. Тут же путался Ярыгин с суетливым и едким огоньком в глазах. Он сдержанно похваливал мебель рядом с теми, кто отзывался о ней одобрительно, и рьяно поругивал шепотком там, где улавливал хотя бы крохотную тень недовольства.

Больше всех, однако, волновался Саша Лебедь. Еще бы! Во всё, что он здесь делал, он вложил все старание, всю заботу, всю любовь, включая и память о ворчливых назиданиях Ильи Тимофеевича.

Когда образцы были утверждены, Саша даже чуть не крикнул «ура!», но вовремя спохватился и только радостно потер нос.

Первый штурм высот мебельной славы кончился. Начинался второй, и от этого Саша чувствовал прилив новых сил. Вообще своей работой в бригаде он был очень доволен. Тот однообразный труд, которым он был занят в сборочном цехе до того, как попал в бригаду, — ненавистная вгонка ящиков, — кончился, стал частицей вчерашней жизни.

Начиная работать в бригаде, он боялся: вдруг поручат какое-нибудь малоинтересное дельце вроде приготовления клея или черновой обработки заготовок. Но вышло иначе. Работу ему дали наравне со взрослыми опытными столярами.

Илья Тимофеевич взялся над ним шефствовать и даже доверил очень щекотливое дело — подбирать по цвету и слою фанеру, которая шла на облицовку. Правда, без осторожного назидания все же не обошлось:

— Не подкачай смотри, — предупредил Илья Тимофеевич, — а то, худого не скажу, придется тебе обратно в обоз подаваться, к ящикам своим.

И, несмотря на то, что прищуренные бригадировы глаза прятали чуть заметную стариковскую хитринку, говорившую о напускной строгости, Саша изо всех сил старался не подкачать. Получивший в ремесленном училище основы «деревянной теории», Саша мог уже работать самостоятельно, но здесь, в кругу опытных столяров, он чувствовал себя неуверенно. Особенно удивляло и восхищало его почти сказочное умение Ильи Тимофеевича чутьем и догадкой проникать в глубину дерева и угадывать самые неожиданные вещи.

Прежде чем пустить в дело какой-нибудь брусок, Илья Тимофеевич долго взвешивал его на ладони, несмотря на то, что заготовка попадала в цех с паспортом сушильной лаборатории; потом опирал брусок одним концом о верстак и пробовал, как он пружинит, простукивал косточкой указательного пальца, рассматривал направление слоев… Саша так и ждал, что сейчас бригадир будет пробовать брусок зубами или лизать языком, Но этого Илья Тимофеевич не делал.

— Зачем все это? — говорил Саша.

— Зачем? — переспрашивал Илья Тимофеевич и, если исследование таинственных свойств бруска закончено не было, отвечал неопределенно: — А вот затем… — Однако после паузы и раздумья смотрел в пытливые карие Сашины глаза и начинал рассказывать:

— Зачем, говоришь? А вот зачем. Ты, допустим, человек ученый, — и теорию там у вас проходили, и практику, — а вот посмотри да скажи мне: в какую сторону и через сколько дней этот брусок может покоробиться и как его поэтому и куда употребить надо, чтоб без фальши после, а?

Саша прицеливался вдоль кромки бруска глазом, вздыхал и… конфузился; ответить он не мог.

— Во! — делал вывод Илья Тимофеевич. — Видишь, браток, без большой-то практики твоя теория пока что — невареная похлебка: посуду занимает, а есть нельзя. Вот смотри: тут у бруска кремнинка прошла, так? Здесь вот позаметнее, а тут поменьше; тут вот слоек поплотней и гнется в эту сторону иначе. Видал? Вот здесь я его клейком смажу, а на клеек деревце всегда ведет малость. Вот я и смотрю, как мне его повернуть, чтоб напослед, как ни коробился, а на свое место встал. Уразумел? В деревце, как в человеке, в каждом брусочке свой характер есть. Вот для нас, мастеров, и есть самое первое дело угадать его, характер этот, да от строптивости его уберечь.