Человек не сдаётся

Павел оглянулся и увидел Маринку, вынырнувшую из-за штабеля досок. Сердце у него дрогнуло: показалось, что из дымчатых глубин времени перед ним встала Настя — синеглазая, стройная и светлая, как весенняя березка под солнцем; чем-то таким родным и тревожным дохнуло от Маринки на Павла Платоновича, что глаза его затуманились, а дрогнувшее сердце заколотилось, будто заплакало навзрыд по несбывшимся надеждам.

К ногам Маринки, сверкнув в лучах солнца, упала металлическая рулетка. А сама Маринка стала смотреть куда-то за спину Павла Платоновича. Ее расширенные глаза искрились под солнцем необыкновенной синевой, выражая изумление или немую радость, а может, то и другое вместе.

— Юра, ты?.. — прошептала Маринка, обнажив в улыбке белые и ровные зубы. — Откуда ты взялся?..

Павлу Платоновичу снова почудилось, что это Настя одаряет кого-то дурманящей синевой своих глаз, ослепляет белозубой улыбкой. И сам он будто молодой — тот далекий Павлик, не обмятый жизнью, с необузданным доверчивым сердцем.

Тяжко вздохнул, будто вынырнул из удушливо-хмельного миража. Полез в карман за сигаретами, торопливо закурил, свирепо затянулся дымом. С грустным удивлением подумалось о том, как живуча первая любовь, как велика память сердца о ней.

Отошел в сторонку — не хотелось слышать разговора Юры с Маринкой — и вдруг ужаснулся:

«Что же ты делаешь, дурак вяленый?! Может, Андрей, как и ты сам, будет казниться всю жизнь! Зачем же отцовскими руками помогаешь отнять счастье у сына?..»

Павел Платонович виновато и беспомощно оглянулся. Увидел, что Маринка с Юрой, присев на бревно, о чем-то шепчутся. В груди закипело: «Неужели забавы ради Маринка дурила Андрею голову, а сердце отдала этому городскому красавчику?» Вспомнилось давнее: коварная измена Насти, которая любила его, Павла, а когда ушел он в армию, вышла замуж за Сашу Черных.

«В мать пошла: одна натура! — с распалившейся неприязнью подумал о Маринке. — Андрею нужна не такая. Не такая нужна! Есть же девчата, какие…»

Павел Платонович не успел домыслить, какие есть девчата, ибо вдруг увидел рядом с собой подошедшую Настю.

— Здравствуй, Павел, — поздоровалась она знакомым и чуть огрубевшим голосом.

— Добрый день, — не сразу ответил он, измерив Настю почти враждебным взглядом.

Она стояла перед ним, повязанная белым платком, несколько располневшая, со скорбными морщинками у губ, не утративших свежести. Глаза такие же синие, только словно чуть обмелели да притухли в них насмешливо-задорные искорки.

В руках Насти был узелок с обедом для Маринки. Из узелка выглядывала бутылка с молоком, заткнутая осередком кукурузного початка.

— Чего смотришь чертом? — с развязной снисходительностью спросила Настя.

Павел Платонович грустно усмехнулся в черные усы и, подавив смятение и горечь в душе, спокойно ответил, глядя на узелок:

— Тут, Настя, такая ситуация, что молоком не обойдешься. — И указал глазами на занятых разговором Маринку и техника-строителя: — Беги домой да готовься гостей встречать. Зятек, кажется мне, приехал…

18

Безмолвно догорел погожий закат. В небе, прямо над Бужанкой, молодо засверкала неподвижная звезда. С речки, с лугов наползла на Кохановку душистая и теплая свежесть, вокруг разлилась мягкая тишина, все больше наполняя собой густеющую синеву вечера.

Андрей помылся, побрился, надел праздничный костюм и вышел на свидание с Маринкой. На сердце — будто тяжелая глыба льда, хотя, казалось бы, никаких явных причин для сомнений не было. Он сидел на толстом горбе выбившегося из земли корневища прибрежной вербы, под сенью низко склонившихся ветвей, и бросал в речку камешки. Следил, как разбегались по воде круги, как плавно колебалась в ужасающей глубине яркая звезда, и старался ни о чем не думать. Но неотвязно мучил вопрос: «Придет или не придет?»

Когда он возвращался с поля, его встретила на улице Феня и заговорщицки шепнула:

— Сказала Маринка, что прибежит… Когда мать уснет.

«Значит, должна прийти…»

Под вербами сгущались потемки. С пригорка смотрели на Бужанку смоляными окнами хаты. Ясени возле них казались черными и неподвижными.

Только по ту сторону подступавшего к речке оврага, где на опустошенных огородах заложены первые фундаменты хат нового села, тускло светились на столбах электрические лампочки. А еще дальше, за растворившимся в синих сумерках выгоном, будто замер пассажирский поезд с освещенными окнами. Это виднелся коровник, скрывавший за собой длинные постройки колхозной усадьбы.

Село уже спало. И, словно стремясь удостовериться в этом, из-за тучи воровато выглянул похожий на краюшку спелой дыни месяц. Его свет робкими бликами упал сквозь густые ветви вербы к Андреевым ногам, скользнул в воду и заструился через речку зыбкой дорожкой.