Человек не сдаётся

Районный военный комиссар подполковник Гнатюк — человек далеко не заурядный. Невысокого роста, полноватый, с темным крестьянским лицом и острыми серыми глазами, он всегда вносил с собой, так по крайней мере казалось Степану Григоренко, нечто дельно-строгое, приправленное внутренней веселостью и даже некоторой самонадеянностью. Нравился Степану военком Гнатюк; в чертах характера подполковника он улавливал нечто свое — давнее, молодое, но, к сожалению, ушедшее.

Вот и сегодня, появившись в кабинете Степана Прокоповича, Гнатюк ловко метнул на стоячую вешалку фуражку и с деловитой уверенностью подошел к столу.

— Здравия желаю, начальство! — Подполковник крепко пожал Степану руку и раскрыл на столе знакомую коричневую папку. — Получен из Москвы ответ на запрос, которым вы изволили интересоваться.

— Это о чем? — удивился Степан Прокопович.

— О власовце из Кохановки.

— Ну-ну?! — Григоренко потянулся глазами к документу.

— Как и следовало ожидать, в моем приходе — полный порядок! — Выражение лица Гнатюка было хитровато-ласковым. — Вот официальное уведомление, что документов, подтверждающих пребывание Черных Александра Мусиевича во власовских бандах, не имеется!

— Так и пишут?

— Да, точно так. Вы что… недовольны?

— Я?.. — Степан Прокопович усмехнулся. — Обо мне вопрос не стоит. А вот будет ли доволен голова кохановского колхоза Ярчук? — И он, к удивлению Гнатюка, протянул руку к телефонной трубке.

В эту секунду телефон требовательно зазвонил.

Степан Прокопович досадливо поморщился и снял трубку. Звонил из Кохановки Павел Ярчук.

— A-а, легок на помине! Ты мне и нужен, — с ходу начал разговор Григоренко. — Так вот слушай: Москва отвечает, что человек, который нас интересовал, не значится в списках… Понимаешь, о чем я говорю?

На кохановском конце провода воцарилось молчание, потом послышался вздох, а затем сумрачный голос Павла Платоновича:

— Понимаю… Но сейчас не до этого…

И опять томительное молчание трубки.

— Чего ты молчишь? — недоумевал Степан Прокопович. — Опять что-нибудь стряслось? Андрей не прислал телеграммы?

— Прислал… выезжает… Я звоню не затем. — Голос Павла Платоновича звучал с плохо скрытой взволнованностью. — Тебе надо приехать в Кохановку.

— Зачем?

— Надо… Только возьми себя в руки.

— Что случилось?! Не тяни! — Степан ощутил знакомый холодок в сердце.

— Нашлись следы Христи и Иваньо.

— Что?! Повтори!

— Отыскались следы Христи и Иваньо.

Подполковник Гнатюк, видя, как побелело вдруг лицо Степана Григоренко, кинулся к графину с водой.

46

Никогда раньше Серега Лунатик с такой горячечно-тревожной пытливостью не вглядывался в свое прошлое. А теперь мысли словно раскрепостились и, взяв волю над ним, силком водили его по давно пройденным, трудным дорогам — темным, ухабистым, причудливо-извилистым, покрытым терновником. Сколько сотворено им зла на этих дорогах, столько и зарубок на совести… И вот, растревоженные ошеломляющей вестью о том, что нашлись останки Христи и Иваньо, ноют эти зарубинки, болят, кровоточат.

Разве мог знать Серега, что его донос в немецкую жандармерию на учителя Прошу ужалит смертью сердца невинных людей? Повесили фашисты учителя, повесили Олю — сестру Тодоски Ярчук, повесили двух хлопцев-подпольщиков… Целился в предателя, а сгубил самых честных и непокорных врагу. И все потому, что во времена оккупации, как, впрочем, во все другие времена, мерил людей меркой своего корыстолюбия, глядел на жизнь будто из волчьей норы — с порога своей хаты, о которой ревностно пекся, чтоб была она только с краю.

Почему же непреклонные законы государства не наказали Серегу за его тяжкий грех? Потому, что сотворил черное зло во имя мнившегося ему добра?.. Или сотворил под предлогом мнившейся справедливости?.. Лучше бы страшная кара, самая жестокая каторга, чем немое непрощение людей, которое каждый день видел он в глазах односельчан, слышал в потаенности их мыслей. От этого даже среди своего призрачного домашнего счастья был глубоко несчастен.

А теперь вот — Христя и Иваньо… Да, Серега смутно подозревал, что каким-то образом имеет отношение к их загадочному исчезновению. При мыслях об этом ощущал в груди холодную тяжесть, будто носил в сердце орудие своей казни. Но старался не верить в гнетущие предчувствия и силой немудреных рассуждений укрощал голос смятенной совести. И еще злобствованием своим на людей, на их холодное, молчаливое отчуждение не давал размягчаться сердцу. Выискивал грехи и пороки у других и упивался ими, точно муха, набредшая на обнаженную язву… И еще любовь к сыну Федоту согревала Серегу в неприветливом для него людском море.