Человек не сдаётся

— Да ты что, маленький? Не видишь, что двум хозяйкам в одном доме и на одном огороде тесно? У них есть своя хата, нехай уходят.

Павел не знал, что ответить на такие слова Югины, и, раздумывая, сосредоточенно смотрел себе под ноги.

— Чего же молчишь? Настьки тебе жалко? Дуралей! Нужна она тебе, как корове зеркало!

— Ничего мне не жалко, — хмуро ответил Павел. — У нас с ней учебники общие… А потом, что тато скажут, когда вернутся домой?

— Тато же мне ясно написали: перебирайся в Коха-новку, пусть Павел будет при тебе, а Ганна — как хочет…

— А она не хочет.

— Захочет! Ты только помоги мне. — И веселые глаза Югины лукаво подмигнули.

— В чем помочь?

— Когда Ганна будет спать — тихонько отрежь у нее ножницами кончик косы. Самую малость!..

Павлу показалось, что сестра шутит.

— Для чего?

— Это уж мое дело, — загадочно ответила Югина, и на ее сдобном лице опять мелькнула улыбка.

— Нет, ты скажи!

— Ну… Я советовалась с бабкой Сазонихой. Она поколдует над той косой, и Ганна сама уйдет со двора.

— Да брешет Сазониха! Это же глупости!

— Ну и пусть брешет! Вон осенью у Харитины-лунатички бешеная собака порвала корову, так бабка «побрехала» и вылечила.

— То совсем другое дело, — ответил Павел.

Он был свидетелем, как старая Сазониха врачевала Харитинину корову. Вначале поила ее варевом из царь-зелья, а со временем, когда у коровы появились под языком «щенята» — белые пузырьки, бабка повылавливала из них несозревших червяков, от которых, как она объяснила, скотина потом и бесится, если проглотит их, созревших и проклюнувшихся из пузырьков.

— Да еще и неизвестно, была ли та собака бешеная, — с сомнением заключил Павел.

Заскрипела сенная дверь, и на подворье выскочила уже собравшаяся в школу Настя.

— Павло, ты чего копаешься? — спросила она, держа в одной руке связанные шпагатом книжки и тетради, а второй поправляя на голове платок. Догадавшись, что Павел о чем-то шептался с Югиной, Настя пристально посмотрела на него, досадливо надломив тоненькие черные брови. Потом горделиво зашагала к воротам, за которыми уже топтался, дожидаясь Настю и Павла, долговязый Серега.

Павел кинулся в хату и через минуту уже догонял Серегу и Настю.

— Так не забудь, что я тебе велела! — властно крикнула ему вслед Югина.

Из хаты вышла Ганна. Глядя через ворота на удаляющихся школяров, она неприветливо спросила у Югины:

— Курам давать есть или сама дашь?

— Обойдусь сама, — холодно ответила Югина и направилась через подворье к базу.

Нелады в хате Ярчуков начались давно. Возьмется Югина постирать белье Павла, а Ганна сразу: «Почему ты? Я все-таки мать ему!» Или придут к Насте подружки, садятся в большой горнице за стол и делают уроки, а Югина на кухне выговаривает Ганне: «Своих детей полна хата, а тут еще чужие…»

Не раз приходилось Игнату, мужу Югины, громким басом прикрикивать на женщин:

— А ну, замолкните! Нашли, из-за чего цвиринькать!

Игнат — черноусый, краснолицый мужчина со смоляными глазами. Высокий и широкоплечий, с пудовыми кулачищами, он славился в селе своей неторопливостью, бычиной силой и умением при случае в один присест выпить ведро горилки и закусить если не целым поросенком, то дюжиной соленых огурцов. Отправляясь по каким-нибудь делам далеко от села, Игнат забрасывал себе на спину мешок, в который предварительно насыпал пуд земли, а в руку брал железный лом. «Не могу налегке прогуливаться, — виновато оправдывался он, если его за такое чудачество поддевали шуткой. — Размашистей шаг с грузом». И забавлялся ломом, как тросточкой.

Когда ранней весной сахарный завод останавливался, Игнат начинал ходить на работу в колхоз и успевал за весну и лето выработать трудодней не меньше, чем иной за целый год.

Игнат обычно неразговорчив, но на недавнем колхозном собрании неожиданно для всех попросил слова и своим выступлением взбаламутил все село.

— Я так, к примеру, думаю, — мучительно подбирая слова, сказал Игнат. — Кто в колхозе работает, как мокрое горит, у того треба к едреной кочерге отрезать по самую хату приусадебный огород!

Собрание неодобрительно зашумело, и Игнат, налившись краской, сердито уставил смоляной взгляд на людей. Потом, не напрягая голоса, прикрикнул так, будто пальнул из пушки:

— А ну, тиша!..

Ошарашенный зал примолк.

— Чего шипите, как гусаки бешеные? Не нравится? Конечно, едрена кочерга, огородишко всегда спасает! Всегда можно сховаться за него, если в колхозе нелады. Не было бы огородов — надеялись бы только на колхоз и работали б в нем как черти! Не позволяли бы одному голове колхозным хлебом распоряжаться! А то некоторые выходят на работу, как на панщину когда-то ходили. Ни колхозники, ни единоличники, а вроде ленивые наймиты!

Дальше говорить Игнату не дали. Бабы подняли такой гвалт, что он вынужден был сесть на свое место. А Югина крикнула ему через весь зал:

— Придешь домой, узнаешь у меня и огород и панщину!

Но дома первой начала разговор Ганна.

— Как же можно так неразумно, Игнат? — с укоризной спросила она. — Хата без огорода и садка что голый человек.

— Рабочие — люди не хуже нас, а живут без огородов! — вяло огрызнулся Игнат.