Человек не сдаётся

Игната — мужа Югины — по вечерам дома не было. В зимние месяцы он работал на сахарном заводе в ночную смену и возвращался домой только с рассветом.

Иногда выходила из своей комнатки Ганна. Усаживалась с куделью и веретеном на лавку и пряла, наблюдая за происходящим в хате, и временами включалась в общее веселье.

Вечер обычно начинался с какой-нибудь шутки над трехлетним Тарасиком. Тарасик еще не свел счеты с минувшим голодом — у него был очень большой рахитичный животик, настолько большой, что если спотыкался хлопчик и падал, то с трудом поднимался на ноги. Ходил Тарасик вразвалку, медленно, путаясь в длинной, до пят, сорочке, именуемой сукенкой.

Вот и сейчас, будто бочонок, перевалился он через порог — пришел с Фомой из каморы, куда перевели на ночь из-за больших морозов стельную, на последних днях, корову.

— Тарасик, нет там еще телятки? — спросила Югина, останавливая швейную машину.

— Еще нет, — пискляво ответил Тарасик.

— А что корова делает?

— Наелася и сидит.

— Сидит? — Югина уже готова зайтись смехом. — Как же она сидит?

— Сложила лапы и сидит…

— Лапы? У коровы же ноги, а не лапы.

И вся хата сотрясается от хохота — даже лампа над столом подмаргивает.

Когда утих смех, второклассник Петрусь, сидевший над книжкой, вдруг спросил у Югины:

— Мамо, а правда, что наша Земля круглая, как яблоко, и на другой стороне живут американцы?

— Правда, — опередила Югину Настька.

— Как же они там ходят? — удивился Петрусь. — Как мухи по потолку?.. Вверх ногами?

Настька принялась объяснять Петрусю, но ее перебила Югина. Она вначале засмеялась молодым, звонким смехом, потом сказала:

— Не может быть, чтобы американцы ходили вверх ногами.

А как же? — не унимался Петрусь.

— Наш кум Галаган, — ответила Югина, — до революции уехал в Америку на заработки. Потом написал оттуда письмо, что служит на фабрике, которая выделывает мужские подтяжки. Так на какого же беса нужны тем американцам подтяжки, если они ходят вверх ногами? Через голову ж штаны-то не спадут.

И опять моргает лампа от хохота, наполнившего хату.

Заразительнее всех смеется сама Югина, сверкая ровными белыми зубами и запрокинув голову, на которой венком уложена толстая каштановая коса. Лицо у Югины молодое, с ямочками на щеках, глаза большие, карие, с веселыми искорками-бесенятами.

На минуту в хате воцаряется тишина. Хмурит брови над тетрадкой, решая трудную задачку, Павлик. Впрочем, его в семье уже зовут Павлом — ведь взрослым стал, шестнадцать лет хлопцу стукнуло, седьмой класс заканчивает. Настька тоже выросла… Кажется, недавно была плаксивой девчушкой с двумя косичками за спиной. А сейчас с каким-то снисхождением смотрит на всех глубокими синими глазищами, понимая, что она красивая, умная. Но по-прежнему слышатся в ее смехе серебряные колокольчики, по-прежнему шаловлива она и задириста…

Мерно стучит швейная машинка. Под этот стук Югина затягивает песню. Голос у нее мягкий и высокий, сдобренный нежными переливами:

Beчip на дворь нiч наступав,
Вийди, дiвчино, серце бажае.

Песню подхватывают Петрусь и Фома, затем Юра. Даже Тарасик к месту выговаривает слова каждой песенной строки. Хлопчики поют по-девчоночьи тонкими, стенящими голосами, каждый продолжая заниматься своим делом…

Чистее небо зiроньки вкрили,
Вийди, д1вчино, до мене мила…

Настька бросает на мальчишек насмешливый взгляд. Петрусь перехватывает этот взгляд и, смущенный, умолкает, сразу обеднив песню. Настька, чтобы исправить свою оплошность, начинает тоже петь — с подчеркнуто серьезным видом. Голос у нее чистый, ровный, воркующий, будто у горлинки…

Дай подивитись в яснiї oчi, —
Стан твiй обняти гнучкий дiвочий,
Глянути в личко бiле, чудове,
На коси довгi, на чорнi брови…

Не пел один Павел. Он вообще при Настьке бывал застенчив и немногословен. Не пела и Ганна. Подергивая одной рукой мочки насаженной на кужиль распушенной конопли, второй рукой она искусно вертела веретено, на которое виток за витком садилась пряжа.

Сумрачно на душе у Ганны. Уже третий год, как арестовали Платона, третий год, как поселилась в доме Югина со своей большой семьей. И Ганна здесь теперь ни гостья, ни хозяйка. Понимала, что надо уходить в Березну, в свою обветшалую, полуразвалившуюся хату. Но легко сказать — уйти. Настька и слышать об этом не хочет: привыкла к Кохановке, подружек завела, да и Павел, видать, сердцем с Ганной и Настькой, хоть и любит сестру Югину и души не чает в ее хлопчиках.

А главное, как в Березне людям в глаза смотреть? И как она там жить будет? Усадьбу обрезали по самое подворье, садок вырубили…

Теплилась надежда, что вернется Платон и все изменится. Не станут же держать старого человека в тюрьме до смерти. Не убил ведь он никого, не зарезал.

В хате уже звучала другая песня — протяжная и грустная, от которой у Ганны перехватывало дыхание: