Человек недостойный

В пустых молитвах время не теряй,
Что слезы вызывает – избегай,
Одно добро старайся помнить, только
Своей заботы близких не лишай.

Тот, кто близких в тревоге и страхе держал,

Этим тяжким грехом себе яму копал.
К смертной мести готовься по тайному плану,
Что так долго в глубинах души вызревал.

Был весел я: сакэ лилось рекой,

А утром вновь наполнился тоской.
Как не дивиться вновь возникшей за ночь
Мне смене настроения такой?

Зачем пустяк проклятием зовешь?

И вечно гром небесной кары ждешь?
К чему в тревоге изводиться, если
В тюрьму сажают даже за пердеж?

Считаешь, справедливость – жизни суть?

Но от меча убийцы кончив путь
На обагренном кровью поле битвы,
О всякой справедливости забудь.

В чем жизненной опоры нам искать?

Свет мудрости какой нам постигать?
В прекрасном и ужасном мире бренном
Слаб человек, а ноша – не поднять.

Среди во мне бушующих страстей —

Добро и зло, вина и кара с ней.
А я в смятении: ни силы нет, ни воли,
Чтоб совладать с тем, что меня сильней.

Где ты был и какими путями блуждал?

Чей допрос осуждающий вновь осмыслял?
Ах, пустые мечты и бесплодные грезы!
Не успел протрезветь – жертвой глупости пал.

Когда гляжу в бескрайний небосвод

И точку, что на нем вдали плывет,
Не верю, что земля по доброй воле
Вокруг нее свершает оборот.

У силы в подчинении таком

В любой стране народ и каждый дом,
А у людей везде одна натура,
Что чувствуешь себя еретиком.

Кто писанье священное с толком прочтет,

Смысла с мудростью в нем никаких не найдет:
И вино под запретом, и радости плоти —
Мустафа, это в корне неверный подход!

И в это же время нашлась девушка, которая убеждала меня бросить пить.

– Так не годится – каждый день пьете с самого полудня!

Эта девушка лет семнадцати или восемнадцати торговала в маленькой табачной лавке напротив бара. Ее звали Ёси-тян, у нее была светлая кожа и неровные зубы. Каждый раз, когда я приходил за сигаретами, она с улыбкой принималась увещевать меня.

– Почему не годится? Что тут плохого? О, человек, сакэ спеши испить, чтоб ненависть в себе залить-залить-залить… знаешь, давным-давно в Персии… ну да ладно. Как говорится, взбодрит сердца, погрязшие в тоске, лишь легкий хмель от чашечки сакэ. Понятно?

– Непонятно.

– Вот дуреха. Сейчас как поцелую.

– Давайте, – ничуть не смутившись, она выпятила нижнюю губу.

– Дура. С этим своим целомудрием…

От Ёси-тян и впрямь веяло никем не оскверненной девственностью.

В начале года вечером в лютый мороз я вышел спьяну за куревом и угодил в какой-то люк перед табачной лавкой, закричал, зовя на помощь Ёси-тян, она вытащила меня, обработала ссадину на правой руке и серьезно, без улыбки, сказала:

– Пьете вы слишком много.

Против смерти я ничего не имел, но пораниться, истечь кровью, стать калекой и так далее – нет уж, лучше не надо, и пока Ёси-тян обрабатывала мне руку, я задумался, не пора ли завязывать с выпивкой.

– Брошу. С завтрашнего дня ни капли.

– Честно?

– Правда брошу. А если да, выйдешь за меня, Ёси-тян?

Вот насчет выйти за меня я пошутил.

– Ессно.

Это значило «естественно». В то время в ходу были и другие выражения – «а то», «само собой».

– Ладно. Поклянемся на мизинцах. Тогда точно брошу.

А на следующий день я, как и следовало ожидать, начал пить с самого обеда.

К вечеру вышел из дома, пошатываясь, и остановился перед лавкой Ёси-тян.

– Ёси-тян, прости. Напился.

– Ой, как некрасиво притворяться пьяным.

Я опешил. И будто протрезвел.

– Нет, это правда. Я правда напился. И вовсе не притворяюсь пьяным.

– Не надо дразниться. Нехороший какой.

Похоже, она нисколько не сомневалась в том, что права.