Человек-нога

Я постучался, получил разрешение войти и вошел; передо мной за столом сидел один из этих семерых и в задумчивости глядел на зеленую школьную доску, на которой мелом была выведена крупная надпись:

«Что будет, если на зеленую вату наступит обкаканный петух?»

— Петр Петрович, долго вы уже занимаетесь этим вечным вопросом? — обратился я к сотруднику министерства Блинцацину.

— Сегодня только час, еще утро, — отвечал он. — А вообще три года уже.

— К ответу, конечно, пока не приблизились?

— Да что вы, вечные вопросы не требуют ответов, — совершенно искренне удивился он. — Они лишь требуют неустанного размышления.

— И как, вы не устали размышлять?

— Ну как вам сказать? Устал, не устал. Надо — значит надо, — грустно ответил он, опустив глаза.

Я вышел из его кабинета и, пройдя десять шагов, увидел еще одну дверь, с табличкой:

Хубулава Баадур Липскерович

Здесь тоже сидел сотрудник и размышлял над своим вопросом, также написанным мелом на доске:

«Если плюнуть с Третьяковского моста в воду и успеть загадать желание, пока плевок не долетел до воды, то в жизни что-нибудь изменится?»

— А вы сами пробовали плевать и загадывать желание, господин Хубулава? — спросил я.

— Нет, я не пробовал. А что, нужно попробовать?

— Ну, так как вы думаете, изменится или не изменится?

— Думаю, изменится. А вот изменится ли, это уже дело взгляда и личного отношения.

— Вы философ, господин Хубулава.

— Я буду считать это комплиментом, господин инспектор.

— Конечно, — ответил я и вышел из его кабинета.

Табличка следующего кабинета была такова:

Биндельбруффель Африкан Люльевич

Вопрос, которым занимался обладатель столь необычного ФИО, был следующий:

«В какой осоке парикмахер более отъявленный — в высокой или в низкой?»

Биндельбруффель, как выяснилось, был глухонемым. Он помахал мне рукой, приглашая к своему столу и показал нарисованный карандашом на бумаге ответ на его вопрос. Недурно, в японском стиле, там были изображены камыши на берегах заболоченного озера. Парикмахера нарисовано не было.

— А где парикмахер? — закричал я, а потом показал ему жестами стрижку волос.

Он написал что-то на бумажке и протянул ее мне. «Он отъявленный, то есть не явленный, поэтому его не видно. Но он есть, надо только в него верить.» — вещала его записка.

«Прекрасно», — подумал я и вышел от Биндельбруффеля.

В следующем кабинете заседал сотрудник под именем:

Пипинецкий Нехемия Шмуэлевич

Он рассматривал такой вопрос:

«Кому доверить секрет — дураку, который понимает, что он дурак, или умному, который понимает, что он дурак?»

Этот Нехемия Шмуэлевич посмотрел на меня грустными глазами и глубоко вздохнул; мне показалось, что он тоже понимает, зачем я здесь.

— Скажите, господин Пипинецкий, почему нельзя, чтобы было так: каждый вкладывает всю свою душу в любимое дело, и чем больше ты души вложил, и, соответственно, лучше свою работу сделал, тем больше зарплату получил?

— Сейчас, посмотрим, посмотрим, — ответил Пипинецкий, и начал что-то искать в компьютере. — Ага, есть такой вопрос у нас в плане. На рассмотрение пойдет где-то через семнадцать лет. Пока не могу вам ответить.

Я покинул Пипинецкого и добрался до следующего кабинета, где трудился:

Тибутибулапов Семен Арнольдович

«Если все критяне лжецы, а я обосрался, то почему в небе такая прекрасная радуга?»

Вот какой вопрос был написан мелом на его доске.

— Сложный у вас вопрос, Семен Арнольдович. Ну, и почему же там такая радуга, действительно?

— Спросите что-нибудь попроще, господин инспектор.

— Попроще? Пожалуйста. Почему так редко бывает, что мы находим того самого человека, которого можем в полной мере любить всей безграничной любовью, которая лежит, невостребованная, у нас в сердце?

— Поскольку в этом вопросе фигурирует сердце, — отвечал Тибутибулапов, — то он не может считаться вечным вопросом, и значит, к нашей компетенции не относится.

«Тибутибулапов действительно обосрался», — подумал я. Несмотря на царящий в этом заведении тотальный идиотизм, я, выйдя от Тибутибулапова, почувствовал, что настроение у меня улучшается. Может быть, жизнь — не такая уж важная штука, чтобы относиться к ней так серьезно, как это делаю я?

Я решил посетить и двух оставшихся из первоначальной семерки сотрудников и дошел до двери с табличкой:

Шель-Аминахов Сапапа Карлович

Сапапа Карлович решал действительно интересную задачу:

«Ели сфинкс все-таки засмеется, и жизнь на земле иссякнет, то куда денется наше знание о том, что движет звездами?»

Куда девается наше знание после смерти? Исчезает ли оно совсем, или попадает в ноосферу, и порхает там как бабочка до тех пор, пока кто-нибудь не поймает его сачком своей интуиции? Впрочем, ничего вразумительного мне по этому поводу Шель-Аминахов, ожидаемо, не сказал.

Он вообще был немногословен, старался не пересекаться со мной взглядом и смотрел в основном в пол, видимо, нервничал перед инспектором.

Имя и фамилия на двери последнего кабинета поразили меня. На табличке было написано:

Леонтьев Басарга Русскомирович

Я вломился в этот кабинет без стука, и лишь мельком глянул на решаемый здесь вопрос: