Человек по имени Беда

– Я по делу, – пояснил он. – Если тебе сейчас неудобно, то скажи. Просто трудно выбраться из барака. А отпрашиваться у Беренгария неохота, хотя он, кажется, мужик хороший.

– Хороший, – согласилась Пиф. – Предаст, продаст и вместе пообедает, а так – душа человек.

Бэда вошел и сразу же, нагнувшись, принялся снимать ботинки. Следом за Бэдой в квартиру втиснулся второй – мальчик лет десяти в синей куртке с плеча взрослого мужчины, босой, с рожицей плутоватой, но хорошенькой.

– Это еще кто? – осведомилась Пиф. – Внебрачный сын твоей первой женщины, которая была тебе одновременно как мать?

Бэда растерялся. Он выпрямился, покраснев. А мальчик захихикал.

– Собственно, нет, – сказал Бэда. – Это… мой бывший надсмотрщик. Ну, еще там, в рабских кварталах, на рынке.

– Это? Надсмотрщик?

Такого феерического вранья Пиф никак не ожидала.

– Так вышло, – оправдываясь, сказал мальчик. – На самом деле меня Господь вот каким сотворил… а я уж потом напортил…

Пиф махнула рукой.

– Болтать глупости можно и на кухне, – сказала она. – Я поставлю чайник.

– А можно кофе? – спросил Бэда, нахальный, как все рабы, если их немного приласкать.

– Можно, – нелюбезно сказала Пиф, и Бэда опять испугался:

– Если тебе трудно, то вообще ничего не надо.

Пиф только фыркнула.

Все трое прошли на кухню. Пиф велела гостям сесть и не путаться под ногами, а сама принялась варить кофе и ворчать.

Наконец Бэда заговорил:

– Я к тебе пришел, потому что больше не к кому…

Польщенная, Пиф сразу же простила ему вторжение в компании с мальчишкой.

– Понимаешь ли, – продолжал он, – для него, и для меня тоже, это очень важно. А в Оракуле я только тебе доверяю…

Пиф слушала и упивалась.

– Говори, – подбодрила она его, когда он снова замолчал в явной нерешительности.

– Мне нужно денег, – сказал он. – Не очень много, но нужно. Своих-то пока что нет…

Кофе зашипел, убегая. Деньги. Вот и все, зачем он явился. Все сперва говорят, что она им позарез нужна, а потом с умильной мордой просят денег. И этот – туда же… «В эпицентре любовного романа». Было уже, помним-с.

– Сколько тебе потребно? – спросила она сухо.

Он встал.

– Четыре сикля, – сказал он очень тихо. И настороженно уставился ей в затылок. Он видел, что с ней творится что-то странное. Неприятное.

– Четыре сикля? – Она обернулась, ковшик с черными потеками кофе в одной руке, тряпка в другой. – Четыре сикля?

– Ты не можешь? Это много? – тихо спросил он.

Она разлила кофе по чашкам, вынула из холодильника сок – ребенку, уселась сама. Не сводя с Пиф тревожного взгляда, Бэда взял чашку и сел на краешек табуретки.

– Прости, если мы тебе помешали, – повторил он.

– Ты действительно вперся ко мне из-за четырех сиклей?

– Да.

– У тебя нет такой ерундовой суммы, ты хочешь сказать?

– Нет. У меня вообще никаких денег нет.

– Конечно, я дам тебе четыре сикля. Я могу и десять дать.

– Десять не надо. Четыре. Только… Пиф, это без отдачи. То есть, я отдам, если смогу, но не знаю, когда.

– Можешь не отдавать. – Она махнула рукой. – Мне за ту ночь столько заплатили, что я, наверное, Беренгария купить смогла бы.

Он помолчал немного, а после спросил:

– Тебе заплатили?

– Ну да. Премиальные, как и обещали. И подписку взяли о неразглашении, но я все равно Гедде разгласила… Я ей всегда все разглашаю.

– С меня тоже взяли. Сказали, что кожу сдерут, если стану болтать. Верховный сказал.

Пиф призадумалась.

– А если я стану болтать?

– Не знаю, – сказал Бэда. – Мне кажется, они не очень-то будут разбираться, кто из двоих наболтал.

Пиф вытащила из кармана мятую бумажку в пять сиклей и протянула ему. Он взял и сказал просто:

– Спасибо.

– Сиди уж, – махнула Пиф. – Расскажи мне лучше, где ты подобрал этого огольца…

Это был их последний вечер. Девятый после смерти дедули-надсмотрщика. Бэде было немного грустно. И тревожно. А мальчишка болтал, как ни в чем не бывало.

– Я буду тебя навещать, – обещал он. – Вот увидишь, все как-нибудь устроится.

Теперь, когда деньги у них были и можно было идти в храм и «возносить», что положено, мальчик совершенно успокоился.

Они бродили по Вавилону. В чернильной синеве ночного воздуха мерцали фонари. Огромный Евфрат медленно тащил свои воды, рассекая город на две части.

Мальчик вдруг признался:

– Пока этот… ну, мой… был жив, он никогда не видел города по-настоящему… Он вообще дальше рабских кварталов не хаживал. А что ему? За день смухлюет, вечером пропьет, благо винные лавочки рядом… Наконец-то я от него избавился. Мне как будто глаза кто-то промыл чистой водой…

Бэда молчал, слушал краем уха. Он прикидывал: влетит ему за то, что опять не в бараках ночь провел или не влетит. А надсмотрщикова душа говорила и говорила, смеялась и смеялась, а после вдруг отпустила руку Бэды и побежала.

– Пока! – крикнул мальчик, на мгновение обернувшись и от нетерпения подпрыгивая. – Я еще как-нибудь загляну к тебе! Потом!

Бэда сжал в кармане пятисиклевую бумажку, которую подарила ему Пиф.

– Пока, – пробормотал он. – До свидания, душа.

– Я вдруг подумала, – сказала Гедда, – как все это хрупко.

– Что хрупко? – спросила Пиф.

– Все. Ты, он. То, что вас связывает. Вообще – человек… Хлоп – и вот его уже нет…