Человек под маской дьявола

Людей привозили на перрон, и без отбора проводили по длинной дороге, ведущей к камере, замаскированной под душевую. После того, как люди оставляли свою одежду у входа, их загоняли всех вместе в тесное помещение, плотно закрывали двери и пускали удушливый газ. После их тела скидывали в могилы. Старики, женщины, дети… Дети… Сотни детей, в маленьких ботиночках и с потрепанными игрушками в руках, каждый день проходили по грязной дороге смерти. Стало больно. Больно так, что не было сил даже вздохнуть. Не было сил плакать. Рассудок отказывался воспринимать все увиденное в страшных документах, кропотливо записанных равнодушной рукой беспощадного убийцы.

В рапорте также, кропотливо перечислялись способы умерщвления, не принесшие ожидаемых результатов. Я вдруг вспомнила состав, с сотнями пар глаз. Их везли на бойню. Земля словно качнулась под ногами. Я схватилась за край стола, чтобы не упасть и начала хватать воздух большими глотками. Я задыхалась.

Когда вошел Генрих, я подняла на него взгляд. Во мне пылала ярость, граничащая с истерикой. Я схватила увесистую папку и приложив все силы, с отчаянным криком, швырнула в него. Исписанные листы, несущие в себе сотни тысяч человеческих страданий, пропитанные кровью и слезами, рассыпались по полу.

— Ты знал! Ты все знал! — закричала я, едва справляясь с крупной дрожью.

Генрих двинулся на меня. Но на нем уже не было Маски. Я видела, как исказилось от боли его лицо. Он чувствовал себя виноватым. Он тянул ко мне руки, желая обнять и припасть с мольбой о прощении. Я читала это в его взгляде наполненном мукой. Но не могла… Не могла уже забыть того ужаса, что узнала. Лучше умереть, чем позволить этому страшному человеку, еще хоть раз прикоснуться ко мне. Я схватила со стола нож, для бумаги и приставила к горлу.

— Не подходи! — истошно закричала я. — Я знаю, где находится сонная артерия. Одно твое движение, и я надавлю на нож. Ты же знаешь, сколько понадобится времени, чтобы вытекла вся кровь.

— Анни. — скорбно произнес он. — Я прошу тебя, ты должна меня понять… Я выполняю приказ…Это мой долг…

— Долг? Сколько их? Сотни? Тысячи? Убивать невинных, безоружных людей, детей, Генрих, маленьких детей… это твой долг? Ты так себя оправдываешь?

Его глаза налились кровью, он сжал кулаки и шагнул в мою сторону. Я надавила на нож, и по шее потекла тонкая струйка. Генрих замер, испуганно глядя как кровь закапала на белоснежную ткань моего домашнего платья.

— Не подходи. — с ненавистью прошипела я.

— Одумайся! — неожиданно сорвавшимся от волнения голосом прокричал Генрих. — Это не мое решение. Я выполняю приказ! Если я откажусь — меня расстреляют! А всю мою семью, и тебя, Анни… отправят в концентрационные лагеря! Ты можешь ненавидеть меня… можешь проклинать, но неужели думаешь, я не знаю, что ты таскаешь у меня деньги. Думаешь, не вижу, как твоя ненаглядная еврейка выносит из дома продукты и вещи. Думаешь, я не знаю, что вы делаете? Знаю, Анни! Все знаю! С самого первого дня, знаю! Но я молчу! Я не могу отступиться от своих принципов. Не могу ослушаться приказа. Но я закрываю глаза, на то, что делаешь ты, Анни. — его голос стал тише. — Ты всегда говорила, что у меня нет души. Но она есть… Есть! Ты моя — душа, Анни…

Слезы застилали мне глаза. Рыдание разрывали изнутри, я не знала что мне делать. Генрих приближался, а я больше не могла бороться с собой. Передо мной стоял Генрих. Его лицо было искажено болью и раскаянием. Это было сильнее моей ненависти.

— Ты даже не представляешь, что со мной сделают, если узнают, что я скрываю еврейского ребенка. Что слугам в моем доме живется вольготно и хорошо. Что они сыты. Что ты не моя жена… а русская.

— Я не просила привозить меня в Варшаву! — в последней отчаянной попытке воскликнула я.

— Анни… — его голос дрожал. Я впервые услышала, что этот сильный и безжалостный солдат, умеет переживать. — Я не могу пойти против системы… Анни… будь благоразумной, подумай об Александре, что они сделают с ним?

Его слова упали последней каплей в чашу сомнения. С глаз спала пелена и я отчетливо увидела картину нашего будущего. Генриха отдадут под трибунал, меня бросят в концентрационный лагерь. А моего мальчика, тихое, невинное дитя, отправят в газовую камеру «Треблинки». Генрих знал, на что давить. Я сдалась. Генрих подошел, осторожно забрал у меня нож, отбросил в сторону и прижал к себе.

— Я просил перевода, но получил отказ. — отчаянно прошептал он, целуя мои волосы у виска.

Я стояла истуканом, позволяя себя обнимать и целовать, и вдруг вспомнила слова Александра.

— Ты убил его родителей?… — Было невыносимо тяжело, но все же я спросила.

— Возможно.

Небеса рухнули на землю, голова загудела, сердце заныло. Но теперь мне предстояло научиться жить с этой правдой… Я отстранилась от него, вытерла слезы. Мне было страшно заглянуть ему в глаза.

— Я должна проверить Александра.