Человек, потерявший море

К мужчине что-то летит (или летело, или полетит — он слегка запутался) справа, с той стороны, где еще сияют звезды. Не птица, но и на земной самолет не похоже, аэродинамика не та. Такие широкие и хрупкие крылья бесполезны на Земле: они расплавятся и оторвутся в любых слоях атмосферы, кроме самых верхних. Теперь-то мужчина видит, что это модель мальчишки (потому что предпочитает видеть модель), точнее, ее часть — и для игрушки она неплохо справляется.

Эта секция зовется «Гамма», и теперь она снижается, выравнивается параллельно поверхности, понемногу замедляет ход и, наконец, касается земли — все словно в рапиде, — изящно выбрасывая из-под полозьев струи мелкого песка. Она скользит немыслимо долго, скупо, по унциям опуская свой вес на полозья, пока — берегись! — пока одно из них — берегись же! — не застревает в занесенной песком расселине — берегись, берегись! — а «Гамма» продолжает двигаться уже на голых опорах. Утомившись, она осторожно запускает кончик широкого левого крыла в бегущий песок и зарывается; крыло обламывается, и «Гамма» не спеша поворачивает, заваливается и скользит, задрав в небо второе треугольное крыло, и врезается боком в скалы у края долины.

«Гамма» перекатывается, разваливаясь на части, а с ее широкой спины срывается сарделька, крохотная «Дельта»: срывается, кувыркается в воздухе и ломает хребет о скалы, извергая из разбитого корпуса осколки графита — замедлителя из реактора. Берегись! Берегись! и в тот же миг из наконец застывшей «Гаммы» вываливается тряпичная кукла и сползает на песок, на скалы, на горячий графит из обломков «Дельты».

* * *

Мужчина оцепенело наблюдает, как ломается игрушка — чего только не придумают! — и в ужасе умоляет куклу, застывшую на исходящих радиацией обломках: «Здесь нельзя оставаться, уходи! Уходи оттуда! Сваришься ведь». Но проходит ночь, и день, и еще половина ночи, прежде чем тряпичная кукла поднимается на ноги и неуклюже взбегает в своем скафандре по склону долины, забирается на занесенный песком скальный выступ, падает, поскользнувшись, и замирает под струйкой холодного древнего песка, который постепенно заносит фигуру, пока снаружи не остаются только рука и шлем.

Солнце уже высоко, и становится видно, что море вовсе не море, а бурая равнина, с которой испарился весь иней, как испаряется он сейчас с холмов, растворяясь в воздухе и размывая края солнечного диска, так что через несколько минут вместо него останется только мутное сияние на востоке. Тени в долине тают, и груда внизу обретает истинный вид, словно на диораме: то не палаточный городок, не инсталляция, а самые настоящие, не игрушечные, обломки «Гаммы» и распотрошенный труп «Дельты». («Альфа» была мышечной силой, «Бета» — мозгами, «Гамма» — птицей, а «Дельта»… «Дельта» вернула бы тебя домой.)

От обломков к мужчине тянется цепочка следов, поднимается к обрыву и исчезает под тем же песчаным заносом, что засыпал его самого. Но чьи это следы?

Он знает ответ, даже если не понимает этого, даже если не хочет знать. Он знает, у какого спутника такой (плюс-минус) период обращения (хотите, скажу точно? 7,66 часов). Он знает, в каком мире царят такие ночи и такие морозно-ослепительные дни. Знает он и то, что радиация способна забить наушники шумом и рокотом прибоя.

Допустим, ты был тем мальчишкой; допустим, наконец, что ты и есть мужчина, ведь вы оба один и тот же человек. Тогда ты понимаешь, конечно, почему, несмотря на все произошедшее, истерзанный, потрясенный и отравленный радиацией — расчетной (отправление), ожидаемой (прибытие), совершенно невыносимой (среди обломков «Дельты»), — ты не хочешь думать ни о чем, кроме моря. Потому что ни фермер, с любовью и пониманием перебирающий почву, ни воспевающий ее поэт, ни художник, ни рабочий, ни строитель, ни даже ребенок, рыдающий при виде невыразимо прекрасного поля нарциссов — никто так не близок к Земле, как те, кто живут в ее морях, и дышат ими, и бороздят их просторы. Вот о чем ты должен думать; вот о чем ты будешь размышлять, пока не почувствуешь себя лучше и не найдешь сил признать правду.

А правда в том, что тающий в небе спутник — Фобос, эти следы — твои, моря здесь нет, а ты разбился, гибнешь и вскоре умрешь. Холодные щупальца, что готовы сжаться и остановить твое сердце — не гипоксия и даже не страх, это смерть. И если у тебя осталось хоть что-то важнее правды, пора бы сказать об этом.

Мужчина смотрит на цепочку собственных следов — свидетельство того, что он здесь один; смотрит на обломки внизу — доказательство того, что обратного пути нет; смотрит на белый восток, на мерцающий звездами запад и на бледную искру спутника над головой. В ушах его гремит прибой. Он слышит, как бьется сердце. Слышит свое прерывистое дыхание. Холод обволакивает его и сжимает с безмерной, безграничной силой.

И тогда он кричит, вопит, тогда он с восторгом вырывает свой триумф из рук смерти, словно выдающуюся добычу, как человек, совершивший подвиг, поднявшийся на ноги после дерзкого прыжка через пропасть; и как прежде он говорил «мы добыли эту рыбу», так и сейчас не скажет «я»: