Человек с аккордеоном

Я хочу написать о нем книгу. Не то по-школьному лояльное исследование, в котором Поэт похож на заурядного первого ученика и которых издано едва ли не больше, чем самих его стихов. И не диссертацию, сочиненную словно бы не о поэзии, а о способе очистки сточных вод, так много в них скучных терминов и протокольного слова «является». Книгу пишу я. Документальный роман. Или же романизированный документ — термин не имеет значения. Сейчас самое время писать такую книгу — еще пять-десять лет, и исчезнут люди, которые ходили с Поэтом по одним улицам, сидели в одном кафе, уйдут люди, которым он звонил по телефону, жал руки, писал письма. Я должен знать о Поэте все, знать больше, чем он сам о себе знал, знать, как знает не унылый искусствовед, но как следователь, ведущий самое важное и самое трагическое в своей жизни дело.

Вот почему каждый день я прихожу сюда, в этот двухэтажный дом с декадентскими окнами, где была его последняя квартира и откуда он ушел осенним ясным вечером, чтобы через несколько часов отправиться в купе экспресса Москва — Ленинград, где-то на перегоне между Бологим и Малой Вишерой. Всякий раз, когда я вхожу в этот подъезд, мне кажется, что через секунду я встречу его, спускающегося по широкой пологой лестнице с элегантным кожаным саквояжем в руке. Но никого нет. Только блестят медные защелки, вделанные в ступени для того, чтобы поддерживать прутья отсутствующего ныне ковра.

Сегодня пятница. День, когда музей закрыт для посетителей. Я сижу за столом и разрабатываю план будущей тематической экспозиции. Это неблагодарная однообразная работа, предполагающая в исполнителе дидактические наклонности — их-то у меня и нет, однако, в сущности, за эту работу мне и платят жалованье.

Справа стол Анастасии Александровны, она тоже терпеть не может разрабатывать тематические планы, но почему-то считает, что это мое несомненное призвание. Анастасия Александровна знает и любит Поэта, но есть в этой любви некая элегическая обида, словно на нем одном сосредоточила она досаду на всех мужчин, которые прошли мимо нее, так ее и не заметив.

Напротив моего — стол Бориса Марковича. Ему нет еще пятидесяти, но вечные заботы и большое семейство старят его. Борис Маркович, старший библиограф, лет пятнадцать он вымучивал никому, кроме него самого, не нужную диссертацию, что-то о тиражах Поэта во всех автономных республиках и областях, в прошлом году я сидел на защите, но так ничего и не понял. Теперь у него новые идеи — он принялся писать заметки в газеты. Борис Маркович типичный «человек воздуха», о своих планах он должен рассказывать всем, иначе не будет удовлетворения. Из редакции он вернулся явно расстроенный, часа полтора неопределенно хмыкал и вздыхал, потом не выдержал и заговорил о том, какие в газетах сидят нечуткие и пренебрежительные люди. «Я согласен, я не Илья Оренбург, но вы подработайте, вы подработайте, я же не возражаю против разумной правки!» Я попросил посмотреть заметку. Она была удручающе скучна и больше всего потому, что Борис Маркович стремился придать ей бойкий, как ему казалось, непринужденный тон. Это вызывало чувство неловкости, как попытка замкнутого и стеснительного человека вдруг сделаться веселым и развязным.

Я «подработал» заметку. Я ее просто переписал заново, вставив туда несколько самых дорогих своих мыслей о Поэте. Из тех, что берег для книги. Наверное, это было глупо — тратить ради ничтожной библиографической заметки лучшие свои идеи. Я честолюбиво успокаивал себя, что истинный талант всегда расточителен, он не боится стрелять из пушки по воробьям, благо она у него есть, эта пушка.

Через несколько дней Борис Маркович пришел в музей, обуреваемый одновременно и гордыней и смущением. Он развернул газету с видом знатока международных конфликтов и через несколько мгновений с плохо наигранным удивлением произнес:

— Смотрите, вот ведь не ожидал, тиснули-таки. — И потом обидчиво добавил: — Две фразы сократили, не предупредив, беспардонные все-таки люди.

Но в эту досаду не поверил бы и ребенок.

С тех пор раза два в месяц Борис Маркович, дождавшись минуты, когда мы оказываемся вдвоем, робко подходит к моему столу и, склонившись к самому моему лицу, конфузливо признается:

— Алексей Николаевич, я вот опять… того… сочинил корреспонденцию, вы уж посмотрите. — Почувствовав, что я опять не смогу отказать, он смелеет: — У вас ведь такое легкое перо, я, право, удивляюсь, почему бы и вам не сотрудничать в газетах, хотите, я поговорю о вас?..

— Спасибо, Борис Маркович, — говорю я, — спасибо, не стоит.