Человек с двойным дном

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

День Кати начинается рано-рано. В шесть часов утра уже надо быть на службе. А подниматься, с трудом вырываясь из цепких объятий сладкого и желанного утреннего сна, приходится много раньше. Еще темно за окном. Воздух сырой, и когда выходишь за порог, ныряешь в эту влажную свежесть – охватывает озноб. А порой трясет так, что зуб на зуб не попадает. Пожалела бы Катя себя, закручинилась бы о своей судьбе незавидной, если бы была способна хоть о чем-то думать в такую рань. Но не получается. Она уже ходит и что-то делать пытается, а сама еще спит. В полусне пребывает, как в обмороке. Спроси ее о чем-то в эти минуты – не ответит осознанно. Потому что в столь молодом возрасте пять часов сна – это невообразимо мало. Ты провалился в этот сон, едва голова коснулась подушки, – и почти сразу надо пробуждаться.

Утренняя служба длится четыре часа. И это тоже испытание. В крохотной комнатушке-часовенке места мало, там едва помещаются Катя, еще две послушницы и две инокини в черных одеяниях: старенькая, будто высушенная годами Исидора и грубоватая, всем всегда недовольная Мария. Лики на образах освещаются тусклыми лампами, воздух за время молитвы густеет и становится трудно дышать. Бывало даже, что Катя не выдерживала и падала в обморок. Хотя «падала» – это просто так говорится, а на самом деле не упадешь, не дадут. Тут так тесно, что все стоят буквально плечом к плечу. И едва Кате становится дурно, ее тут же с двух сторон подхватывают под руки.

После молитвы – утренняя трапеза: кружка молока и сухари. Потом – послушание, а попросту – работа. Что инокиня Мария велит, то Катя и делает. Она за эти годы много чему научилась. Пасти и доить корову, собирать валежник, косить траву, искать и сушить грибы, собирать ягоду, вскапывать огород, выпалывать сорняки, чинить прохудившуюся одежду, топить печь, носить воду, готовить еду, чистить нужник, мыть окна, мести двор… Всех ее умений и не упомнишь.

Обед – это праздник. Потому что поесть можно сытнее, чем бывало утром. Щи грибные, сухари непременные, ягодный взвар в конце. Объедение.

После обеда отдыха нет, потому что снова послушание. Работа дотемна. Потом вечерняя трапеза – салат из редьки, предположим. А если в какой-то день послушница Лариса ходила к реке на рыбалку, так и кусочек рыбки отварной мог перепасть. В этот день за ужином съедали рыбу, а уха – это на следующий день, к обеду, вместо щей.

И в завершение дня – вечерняя служба, до самой полуночи. Во мраке мерцают огни лампад, в вязком воздухе слова молитвы сливаются в однообразную заунывную песнь, глаза сами собой слипаются, но спать нельзя. На кого-нибудь завалишься, подхватят под руки, будет скандал. Инокиня Мария, может быть, и промолчит, а завтра поставит на какую-то тяжелую работу. В наказание. Чтобы неповадно было.

Инокиня Исидора, которая здесь за старшую, жалеет Катю, но облегчить ее участь неспособна. Ей уже восемьдесят лет, она за всем уследить не может, и хозяйством здешним распоряжается более молодая Мария. Так что Кате остается только подчиниться. А жаловаться тут некому. Скит, в котором живет Катя Ведьмакина, – это небольшая деревянная изба в глухом лесу. Тут всего пятеро обитателей: три послушницы да две инокини. До реки – пятнадцать верст глухим и страшным лесом. До ближайшей охотничьей заимки – тридцать верст. До монастыря, инокини которого основали здешний скит, – сорок. До ближайшей деревни – шестьдесят. До города – четыреста.

* * *

Корнышев перемещался так, как от него требовали: руки за спину. Если надо пройти в какую-то дверь, то сначала – лицом к стене. Погромыхают у него за спиной ключами, отпирая очередной замок, – тогда можно снова идти вперед.

– Лицом к стене!

Повернулся. Встал. Громыхают ключи. Заскрипели дверные петли.

– Заходи!

Корнышев переступил через порог маленькой, два на три метра, комнаты с зарешеченным окном и остановился. Здесь был генерал Захаров. Корнышев ожидал, что такая встреча будет. И все равно она оказалась неожиданностью.

Захлопнулась за спиной у Корнышева дверь. Они с генералом остались с глазу на глаз.

– Здравствуй, Слава! – Против правил генерал первым поприветствовал младшего по званию.

– Здравия желаю, товарищ генерал!

– Садись!

– Спасибо!

Корнышев опустился на единственный в этой комнате свободный стул. Еще один стул занимал Захаров. И крохотный стол, разделявший их. Вот и вся мебель.

– Как тебе здесь? – поинтересовался Захаров.

– Нормально, – ответил Корнышев. – Мне нравится.

Он был почти искренен. Для него этот следственный изолятор – вполне сносный вариант. Да, почти тюрьма. Но, по крайней мере, не убьют. Еще совсем недавно Корнышев не верил в то, что будет жить. Но – вырвался, Бог миловал. А там будет видно.

К тому же с той самой минуты, когда Корнышеву надели наручники, никто его не допрашивал и вообще не докучал расспросами. Будто о нем напрочь забыли и он никому не был интересен. Он отдыхал душой в эти дни.

– Вот и прояснилась ситуация, – сказал Захаров. – Как оказалось, не столько за тобой охотились, Слава, сколько за Катей Ведьмакиной.