ЧЕЛОВЕК С ГОРЯЩИМ СЕРДЦЕМ

Выйдя после гудка с рабочими ночной смены через проходную на Петинскую, Сергеев снова увидел казаков. Они конвоировали в городскую тюрьму участников сходки. Пленники шли связанные и окровавленные, но не покоренные. Фомича и Дуни среди них не было.

В сердце Сергеева закралось что-то неприятное, щемящее...

И кок же обрадовался он, узнав, почему Забайрачный не смог оповестить сходку своевременно! А сейчас, оказывается, Фомич, Дуня, Кожемякин — в больнице.

Шагая вечером вдоль больничного барака, Сергеев обнаружил за одним из окон Дуню. Куда подевался ее, казалось, неистребимый румянец! Девушка помахала ему здоровой рукой.

Через койку от Дуни лежал забинтованный Кожемякин. Фомич поил его с ложечки. Дуня окликнула отца:

— Татусю! Гляньте, кто нас проведал.

Забайрачный не спеша захромал к окну. Словно стал выше, во всем облике его нечто новое. Он ли ухаживает за своим вчерашним недругом, оскорбившим его религиозное чувство? Ухаживает заботливо, как лучшая сиделка.

— Ну, как вы тут, мои дорогие? — спросил Федор.

— А что нам сделается? Завтра выпишусь, — с напускным равнодушием ответил кузнец. — Будем живы — не помрем. Посмотрим, что дальше будет.

В глазах у Забайрачного мелькнуло что-то неуловимое, но уже почти понятное Федору. Не глядя на своего молотобойца, Фомич процедил:

— Топчут попы и власти предержащие копытами казацкими все завещанное Христом в нагорной проповеди. Видно, не только на небесах надо правду искать.

СЧАСТЬЕ ФЕДОРА СЕРГЕЕВА

Еще в начале апреля Федор стал торопить Сашу Корнеева:

— Тянете вы что-то! Когда же сделаете?

— Трудно, Артемушка... — озабоченно пригладил тот свою огненную шевелюру. — Но сварганим! Не веришь?

Печатный станок мастерили токари и слесари паровозосборочного цеха по эскизам студента Доброхотова. Саша Рыжий работал в арматурной мастерской чернорабочим. Там же обтачивали корпуса самодельных «бомб-эсеровок», отделывали кинжалы, выкованные Фомичом и другими кузнецами. К 1 Мая нужны тысячи листовок, а гектографы не поспевали, да и печать у них слепая.

Наконец в середине апреля Корнеев объявил:

— Всё! Печатную машину мы с Васильевым по частям перенесли в подвал Сабуровой дачи — лечебницы для душевнобольных.

— Добро, — кивнул Федор. — Бумагой и «техниками» обеспечит Мечникова. Листовку я сегодня напишу сам.

После Корсиковской Сергеев больше двух-трех раз в одной квартире не ночевал, но к Николаю Чинову заходил почаще. На этого смелого рабочего, с кличкой «Коля-конспиратор», можно было положиться. Когда Федор засыпал, хозяин домика на Лебединской ремонтировал разбитые сапоги гостя, жена стирала единственную его сорочку. Подпольщик словно не замечал своей убогой одежды, бодр и весел. Забегал к Шуре Мечниковой, и та принималась его жалеть:

— Птица ты небесная! Федя! Вечно в холоде, голоде, без угла... Свалишься ведь!

— Пустое! Когда наша возьмет, тогда отъемся и приоденусь. Какие новости?

— Есть шифровка. В Лондоне начался съезд, Авилов уже там.

На собрании представителей всех революционных организаций города долго спорили, как получше отпраздновать в Харькове Первомай. В тысяча девятьсот пятом году с ним совпадала пасха, и это осложняло дело. Меньшевики вообще не видели смысла в демонстрации, а дружинники «впередовцев» предлагали выйти на улицы не только с красными флагами, но с бомбами и револьверами.

— Затронет полиция — дать ей духу!

— Превращать праздник в бойню? С хлопушками против винтовок? Прикопим оружия и будем ждать сигнала партии. А пока мирное шествие и демонстрация нашей силы, — отрезал Федор.

— «Силы»! Снова тикать от казаков? — горячился Кожемякин.

— А мы им махорку и перец в глаза, — охладил его пыл Корнеев.

Решили: 30 апреля прекратить работу в полдень и дома, в семьях отметить не пасху, а пролетарский праздник — Первое Мая. Митинг и шествие рабочих по городу устроить второго мая.

— Дарить попам наш праздник? — рассердился Миша Лазько.

— Чудак! Да ведь пасха-то — день нерабочий, стачка не ущемит хозяев. И верующих не вытащим на улицу. Их-то пока больше!

За три дня до пасхи по цехам паровозостроительного завода прокатился слух:

— Сегодня в столовой выступит Артем! Открыто.

Не все рабочие знали в лицо смелого революционера, но слышали о нем даже их жены и дети.

Здание столовой чернело старым грибом на леваде — зеленой лужайке между заводом и колонией. Туда набилось более шестисот человек. Стояли, плотно прижавшись друг к другу. Но поместились не все — еще больше осталось на леваде.

Один догадливый предложил:

— Высаживай рамы из окон! Всем охота узнать правду-матку.

Рабочие выставили рамы, и в зал со свежим весенним ветром ворвался людской гомон. Какой-то подросток попросил:

— Дяденьки, а дяденьки... Подсадите меня на подоконник! Уж так охота послушать Артема, увидеть его... А, дяденьки?

— Вот настырный! И что ты уразумеешь?

— Все пойму. Только подсадите! — настаивал вихрастый.

— Помоги ему! —крикнул Фомич толстому Щербакову. — Может, чего и раскумекает... Это Санька — сирота, племяш строгальщика Галенко.