Человек с крестом

— Началось все это, как я думаю, с нашей юности, — рассказывал Егор Иванович. — Никита тогда очень уж любопытствовал: есть бог или нет его? Мать у него больно богомольная была, с детских лет все пичкала сына божественным, водила его по церквам и даже, скажу вам, взяла его однажды с собой в паломничество к святым местам.

Никита, правда, в церковь ходить не любил, а что касается бога — тут всякие были сомнения…

Конечно, не случись истории со Степаном, оно, может быть, и обошлось бы. Во время войны, скажу вам, произошло такое, чего до сих пор забыть не могу. Нас, железнодорожников, на фронт не брали. Но лиха досталось и на нашу долю. Город-то наш пеклом был. Бомбежка за бомбежкой…

Как сейчас помню, пятнадцатого июля это было. Мы оказались вчетвером — я, Никита, Семен и Степан из соседнего узла. Что творилось! И передать страшно… Ведь как бил, сукин сын: волна за волной шли эти, с черными крестами…

Первая бомба ахнула будто совсем рядом. Никита, помню, закричал не своим голосом, упал на Степана — нас во рву было вповалку — и мелко-мелко начал креститься.

А Степан возьми да обозлись:

— Бога вспомнил, дурак. Поможет он, держи карман шире.

— Опомнись, богохульник! Поразит тебя бог за такие слова, — это Никита в ответ Степану, а сам совсем уже с лица сошел.

Кончилась бомбежка. Начали мы подниматься, пыль отряхивать.

Мы — к Степану, а он уже дух испустил. Как так могло случиться, ума не приложу. Верхнего, Никиту, не зацепило, а Степана наповал…

…Кончилась война. Забылось все, мы строить начали, пути восстанавливать. Работали, словом, кому где положено. Никита до работы охочий, этого у него не отнимешь, только вот изнутри оказался пораженный. Задумчивым стал, разговаривал мало.

Потом словно бы сошло с него. Успокоился, забылся. Ну; думаем, ожил человек, опамятовался. А вот на ж тебе, совсем не опамятовался. Все вернулось, когда на пенсию-то ушел.

Что греха таить, жадноват был мой приятель, хотя я никогда за ним не замечал, чтоб он нечист был на руку. Нет, такого за ним не водилось. А тут вдруг переродился человек, даже страшно сказать, кем он стал…

Назначили Никиту в село Доброе. И вот здесь то нее и произошло.

Однажды пришла к нему старуха, слезами обливается.

— Батюшка, — говорит, — помоги. Корова подыхает.

Ну как откажешься, когда в, руках у бабки полная горсть денег?

Пошел он на дом, окропил животину «святой» водой, дал ей попить той же святости. Ожила, будь она неладна. Мы-то понимаем — животина и без всякой святости ожила-бы, но для темной бабы это же чудо!

Чудо и чудо… Слух о нем разнесся по всей округе. На второй или третий день пришла к нему мать больным ребенком.

— Помоги, батюшка, погибает дитя.

Не отказал Никита и матери, окропил дитя и дал мамаше той же самой воды. А ребенка просто-напросто обкормили и так бы выздоровел, по раз уж «сам батюшка» взялся — заслуга его целиком.

Дитя, конечно, выздоровело.

С той поры и пошло. Повалили к нему из разных деревень. Да и сам Никита поверил в свою колдовскую силу.

Потекли святому отцу большие деньги. Сам жил припеваючи и родичам отваливал добрые куски. Семья жила у него в городе: ехать с ним на, поповские харчи никто не пожелал. А вот от денег да от вкусных вещей, вроде курочек, уток, гусей не отказывались. Правда, дочь — фельдшерицей работала — взбунтовалась, но пожалела мать и потому не ушла от них, когда отец в попы подался. Так и жили: он — добытчик, а они потребляли все, что ни пришлет им Никита.

И вдруг Никита сам заболел. Он, конечно, за «святую» воду: раз других лечил, почему себя миновать? Пьет день, другой, а ему все хуже да хуже. Он и вставать перестал.

Дома встревожились. Поехала к нему дочь. Видит, что отец пластом лежит, в жару мечется. Она склянки со святостью в сторону и спрашивает родителя:

— Что, отец, не помогает водичка твоя? Давай-ка за пилюли да за капли примемся, оно дело верней будет.

Попил святой отец варвазол, или как он у них там по-ученому называется, да пилюль десятка два проглотил и на четвертый или пятый день подниматься стал. Дальше-больше совсем окреп и в силу вошел.

С того времени будто что надломилось в душе у Никиты.

Хотел он кинуть свое знахарство, а не тут-то было: люди стали упрашивать, ублажать его.

И опять Никита не нашел в себе сил остановиться. Погряз в своем знахарстве, будто в болоте.

Об этом дознались, конечно, милиция, прокуратура. И грянула гроза!

Первое время Никита изворачивался, от всего отнекивался — дескать, я — не я и хата не моя, но потом все-таки понял: надо говорить правду. И он во всем чистосердечно сознался. И не только сознался, осудил себя самым что ни на есть категорическим образом. Этот-то его поступок и примирил меня с ним, вернул мне товарища.

Бурный был процесс, много разговоров вызвал.

Дали Никите два года условно. Восемьдесят лет человеку! Словом, простили, что там говорить…

Позор свой Никита переживал тяжело.

Никого не хотел видеть. Совсем замкнулся, даже со мной не хотел видеться. Не знаю, о чем он думал, только нетрудно догадаться: не сладкие были эти его думы. Горевал он, тосковал, мучился…