Человек с прошлым

   Девять часов. На террасе под стеклянным колпаком горят две стеариновых свечи. На столе холодный ужин. Евгений Васильевич не мог ни к чему притронуться. Полученное письмо подняло в нем целую бурю воспоминаний. Он никак не мог успокоиться;    -- Позвать мне сюда Гаврюшку,-- говорит он кухарке.    В некоторых положениях одиночество невыносимо. Оно гнетет, как могильная плита. Является страстная потребность видеть живое лицо, слышать живой голос.    Гаврюшка уже спал в кухне и появляется на террасе заспанный, недовольный, готовый нагрубить. Евгений Васильевич наливает стакан водки и молча подает лукавому рабу. Гаврюшка несколько времени мнется, чешет затылок, а потом с каким-то ожесточением хлопает стакан залпом.    -- Садись...    -- Ничего, постоим.    Спросонок Гаврюшка отличается некоторой недоверчивостью и смотрит на барина подозрительно. Барин, очевидно, заблажил... Это с ним бывает.    -- Садись.    У Гаврюшки свой кодекс приличий и свой хороший тон. Он колеблющейся походкой проходит через террасу и усаживается на ступеньку террасы, точно чувствует себя здесь безопаснее. Евгений Васильевич ходит по террасе и слушает, как Гаврюшка угнетенно вздыхает, потом зевает и трет рукой рожу, точно хочет снять с нея какую-то паутину.    -- Тебе не стыдно, Гаврюшка, заваливаться спать ни свет ни заря?-- говорит Евгений Васильевич обиженно.    -- В самый раз теперь спать, потому утром встаем с петухами... У вас свои часы, барин, а у нас свои.    Евгения Васильевича гнетет окружающая ночная тишина, и он никак не может привыкнуть к тому, что все около него засыпает в девять часов. Сам он ложится спать только в два часа утра. Пробовал спать, как другие, но из этого ничего не выходить. Его и без того мучила безсонница. В такия минуты он поднимал Гаврюшку и мучил его разговорами.    -- Гаврюшка, ты глуп...    -- Я-то?.. Нет, барин, ежели всякому другому столько ума, так с ним бы и способу не стало. От ума люди и с ума сходят...    -- А как ты про меня полагаешь: умный я человек?    Гаврюшка пристальпо смотрит на барина, щурит свои узкие глазки, улыбается и крутит головой.    -- Ни к чему тебя не применить, Евгений Васильич: как будто и есть ум, и как будто и не совсем...    -- Ну, ну, договаривай, каналья. Почему же не совсем?..    -- А вот по этому, по самому... Настоящий барин как должен со мной разговаривать: "Гаврюшка, ты опять пьян, каналья?" И сейчас в морду... А ты только обругаешься, а настоящаго ничего и нет.    -- Драться я не могу... фи!..    -- Вот я и говорю, что у тебя неустойка. По видимости, точно, вся барская повадка, а душа короткая. Барин должок зверь-зверем ходить.    Евгений Васильевич смеется над этим определением и наблюдает Гаврюшку. Настоящий дикарь, дикарь чистой крови, и дунет по-звериному, как полагается дикарю!..    Сейчас разговор начался в другом роде. Евгений Васильевич вынес портрет Lea и показал Гаврюшке.    -- Вот, посмотри... Нравится?..    Гаврюшка долго и внимательно разсматривал портрет, даже повернул рамку и посмотрел, нет ли чего сзади, а потом равнодушно поставил его на стол.    -- Ну что?    -- А ничего.... И с рожи тонка, и плечи покатыя. По-нашему, не стоящая бабенка... Двух фунтов ей не поднять.    -- Вот и вышел ты болван... Это знаменитая красавица, которая всех сводила с ума. Понимаешь?..    -- Красавица, говоришь?    Гаврюпика фыркнул и, по привычке, закрыл свою пасть рукой.    -- Да, красавица... ах, какая красавица, Гаврюшка!.. Она мне дорого стоит... Знаешь, сколько? Тысяч сорок... Если бы были еще сорок тысяч -- нет, все равно, не хватило бы никаких денег. Попимаешь? Сорок тысяч -- это два пуда золота...    -- Два пуда? ловко... Да она и вся-то двух пудов не свесит. А что же в ей любопытнаго, барин, в этой самой девке?..    -- А все... Как она смеялась, как дурачилась! Жизнь... огонь... И никогда, никогда не была скучной, ни на одно мгновение.    -- Развертная девка, по-нашему. Есть такия... с разговором.    -- Да... И ничего банальнаго! Три раза она богатела и три раза разорялась. Скажет только одно слово: скучно! И конец всему... Пальцем не пошевелит и все пустит прахом. Потом на время исчезнет и снова появится, но ужо в другой обстановке.    -- Откеда же она деньги брала?    -- Доньги? Деньги сами к ней шли, Гаврюшка... Считали за счастье, если она их брала. Счета деньгам не было.    -- Конечно, у денег глаз нет, да и господская дурь при этом самом... Другой бабе сколько ни дай, все ей мало. Бывало дело и у нас. Травншь-травишь деньги, точно в яму валишь, а она же тебя в трубу и выпустит. Наши приисковыя бабы тоже ловкия, и деньгами их не удивишь. Она же еще потом над тобой и смеется... Уверливы больно.    -- Ничего ты не понимаешь, Гаврюшка... Нужно женщину брать разом. Нужно показать ей свое преимущество... Нужно овладеть ея волей, каждой мыслью, каждым желанием. Такой роман у меня был с Lea... Много было других женщин раньше, но те так, а эта одна. В первый раз я увидел ее в ложе Михайловскаго театра. Она сидела с каким-то гвардейским офицером... Как сейчас ее вижу... Сидит у барьера и никуда глазом не поведет. Львица... На ней было какое-то необыкновенное серо-розовое платье и такая же шляпа. В ушах солитеры... Волосы соломеннаго цвета, перчатки выше локтя... Он ей что-то говорил все время, а она отрицательно покачивала веером... Потом этот офицер застрелился. Он растратил какия-то казенныя деньги... да. Бывает... Я узнал через знакомых, кто она такая, и меня представили ей в тот же вечер. О, это был роковой вечер... Как теперь, вижу эти серо-зеленые глаза, полуопущенное верхнее веко, длинныя ресницы, тонкую шейку, маленькия уши и удивительные зубы -- это были не зубы, а две нитки жемчуга. Она редко смеялась и была особенно хороша, когда на лице у нея появлялось какое-то детское выражение. Говоря между нами, Lea была порядочно глупа...    Евгений Васильевич совершенно забыл, что Гаврюшка не понимает и половины его разсказа. Но ему нужно было высказаться. Если бы не было Гаврюшки, он стал бы разсказывать стенам. Это была мучительная потребность. Гаврюшка выслушал до конца весь роман с Lea и несколько раз покачал головой.    -- Растерзать ее мало, вот что!-- заявил он решительно.    -- Ах, ты ничего не понимаешь...-- стонал Евгений Васильевич.-- Разве есть такия другия женщины? Да разве можно быть такой? Что деньги -- наплевать... Были, и нет их. И вот, видишь, она вспомнила меня... Готова хоть сейчас приехать сюда. Lea великодушна...    В это великодушие Lea Евгений Васильевич и сам не верил, но ему почему-то нравилось придавать ей несуществовавшия качества.    Свечи догорали. На восточной стороне неба уже пошли утренния отбели, Евгений Васильевич несколько раз зевнул. Пора было спать.    -- Ну, теперь убирайся,-- проговорил он, разстегивая бешмет.-- Я хочу спать.    Гаврюшка молча поднялся, почесал затылок и отправился к себе в кухню. Он пошел не террасой, а садиком, и дорогой все встряхивал головой, как взнузданная лошадь.    -- У барина на чердаке-то того...-- думал Гаврюшка вслух.-- А все-таки он, чорт, подвел меня. Был заворуй Гаврюшка, а теперь стал купленый вор...    А барин, оставшись один, опять ходил по террасе и думал одинокую горькую думу. Зачем он разболтался перед хамом? Ведь это последняя ступенька -- дальше итти некуда. Он потерял уважение к самому себе... Что бы сказала Lea, если бы увидела его амикошонство с Гаврюшкой? О, презренный, жалкий, несчастный человек...    "Я схожу с ума!-- в ужасе думал Евгений Васильевич, хватаясь за голову.-- Пропащий окончательно тот человек, который перестал уважать самого себя".