Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке

На другой день бригада получила приказ быть готовой к переброске в Арганду. Белов предложил отправить первым батальон Андре Марти. Лукач согласился, но попросил пригласить к нему комбата капитана Бурсье и комиссара Маниу, огненно-рыжего маленького лионца.

Когда оба явились, Лукач через адъютанта выразил им свою уверенность, что фашисты уже выходят, если не вышли, на левый берег Харамы, а под ним практически единственная переправа на четыре-пять километров в обе стороны от Арганды. Так вот, не взяли бы они, Бурсье и Майну, с сегодняшнего вечера охрану Пиндоке в свои руки, чтобы не оставить мост под присмотром малопригодных для окопного сидения кавалеристов?.. За неразговорчивого Бурсье — а молчаливых среди французов еще меньше, чем рыжих,— отвечал Маниу и предложил послать на мост их молодежную роту, почти пятая часть которой состоит в Jeunesse communiste.

А перед рассветом в штаб бригады поступило трагическое сообщение, что охранявшая переправу вторая рота, молодежная, перестала существовать. Как удалось уразуметь из сбивчивого телефонного донесения, переправившиеся ночью на этот берег марокканцы начисто вырезали ее. По-видимому, они переплыли Хараму на резиновых лодках где-то повыше Пиндоке, ловкие, как кошки, прокрались за спину караулившему пулеметному отделению и бесшумно перекололи всех четырех, после чего прошли по мосту, и через полчаса около ста двадцати молоденьких французов и бельгийцев, крепко спавших на дне траншей в надежде на своих пулеметчиков, не было в живых. Смогли спастись всего шесть человек, и то лишь потому, что они предпочли, завернувшись в одеяла, улечься на открытом воздухе, далеко позади окопа, и проснулись, когда до них долетел шум какой-то возни в нем и стоны умирающих товарищей.

Потрясенный дежурный по штабу разбудил генерала и доложил о страшном происшествии. Поспешно одевшись, натянув сапоги и ополоснув лицо, Лукач бросился к выходу. Алеша, на ходу всовывая в рукав не вполне еще разработанную правую руку, едва успел застегнуть френч и затянуть пояс портупеи. Лукач, не дожидаясь, пока «пежо» остановится, уже прыгнул в него. Лавируя между забившими двор и улицу укутанными брезентом камионами интендантства, машина свернула на шоссе. Лукач мрачно молчал. Вскоре они стали обгонять автобусы и грузовики франко-бельгийского батальона.

Не доезжая Аргапды, «пежо» остановилось перед аккуратно побеленным домиком путевого сторожа. Всегда учтивый, Лукач грубо оттолкнул часового, не успевшего разглядеть, кто приехал, и ворвался внутрь. В небольшой комнате, слабо освещенной настольной керосиновой лампой, клубами ходил табачный дым. Бурсье и еще два лейтенанта из штаба батальона нервно курили, разгуливая от черного окна к жаровне с погасшими углями, а некурящий Маниу сидел возле лампы и что-то отмечал в длинном списке; глаза его опухли и покраснели. Лукач подбежал к Бурсье, рядом с которым сейчас же встал Маниу, поднял кулаки и принялся по-русски кричать во весь голос на обоих, нимало не заботясь о том, что его не понимают. Адъютант, еще ни разу не видевший комбрига в таком бешенстве, был поражен и не без страха взглянул на него сбоку. Командир бригады продолжал осыпать смотрящих на него с испуганным недоумением французов бессмысленной, раз она не доходила до них, площадной бранью, однако покрасневшее от напряжения лицо его выражало не злобу, но страдание, а из глаз одна за другой стекали по щекам редкие крупные слезы, которых сам он, по-видимому, не замечал. Наконец, в изнеможении, он круто повернулся к двери и вышел, хлопнув ею. Алеша на минуту задержался, он почувствовал необходимость как-то загладить эту, ни на что не похожую, сцену и сделал шаг к Бурсье и Маниу, но лионец предупредил его:

— On comprend bien... Il est trop touche par le fin affreu de nos gars...[ — Понятно... Он потрясен такой ужасной гибелью наших пар...]

He успел он договорить, как дверь снова открылась, и комбриг шагнул в комнату. Не глядя ни на Бурсье, ни на Маниу, он обычным своим мягким баритоном, разве что суше, чем всегда, приказал Алеше телефонировать в штаб через общую сеть и дать от его имени команду: объявить тревогу в батальоне Гарибальди и как можно скорее двигать его сюда.

— Прямо к этому дому. Пусть сюда же выезжают Петров, Белов, оперативный отдел и связь. Батарея тоже обязана быть здесь поскорее. А им,— он указал подбородком на Бурсье и остальных,— объявите, чтоб были у железнодорожного моста. Пусть встречают и высаживают всех своих и сейчас же начинают окапываться по эту сторону. Из-за собственного преступного легкомыслия вторая рота не только сама ни за понюшку табака погибла, но и позволила врагу создать на этой стороне, фактически в нашем тылу, свой плацдарм. И теперь остальные три роты обязаны мало что зарыться в землю, во избежание дальнейших потерь, но и приготовиться к стойкой обороне. Бурсье и Маниу должны мне поручиться, что ни один фашист — ни живой, ни мертвый — через них не пройдет...