Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке

Была, впрочем, в декабре одна смерть, которая повергла и Фрица, и вообще всех, особенно же оба немецких батальона, в глубокое горе. Гибель Ганса Баймлера, нелепо случайная, после того, как он ушел от стольких предназначенных ему смертей и прославился своим единственно успешным побегом из Дахау. Он был сражен, когда Одиннадцатая стояла уже вторично на подступах к позициям в Каса-де-Кампо. Комиссар Баймлер направлялся с двумя сопровождающими в батальон Эдгара Андре. Они неторопливо пересекали никогда ни до того, ни после тог не простреливавшуюся лужайку перед парком, когда раздались два сухих винтовочных выстрела, и шедший первым Баймлер упал не вскрикнув. Снопом свалился и второй немецкий респонсабль. Оба они были в канадских полушубках. Третий же остался невредим. Подбежав к. Баймлеру и наклонившись, он увидел, что тот уже не дышит, пуля, как выяснилось потом, вошла прямо в сердце. Второй товарищ скончался еще до того, как подошла машина с красным крестом.

Убитого торжественно хоронили в Мадриде, и Лукач ездил на похороны, стоял в почетном карауле у лакированного черного гроба. По возвращении Лукач отказался от обеда, пожаловался на головную боль, а в своей комнате вечером заговорил с Алешей:

— И все эти белые полушубки, давно повторяю о них! Скажите Клоди, чтоб напечатал приказ о запрещении кому бы то ни было носить их на фронте. Не забудете? — Лукач вздохнул.— Хотя я заметную часть жизни провел на разных, очень разных,— подчеркнул он,— фронтах еще более разных войн, а все же не смог привыкнуть к смертям. И не потому, что живому человеку с ней вообще нельзя примириться. И не в сострадании только дело. Я — не знаю даже, как это вам объяснить,— не выношу самого вида мертвеца, особенно если это убитый. Я ощущаю в нем нечто противоестественное. Вы не кавалерист, а то бы знали, что такое прекрасное животное, как породистая лошадь испытывает перед трупами и вообще перед падалью поистине мистический ужас. Если же ваш конь привык к убитым, не храпит и не шарахается, это уже порченый конь, он вроде мула. Что хотите обо мне думайте, пусть у меня лошадиное сердце, но я честно признаюсь: всю жизнь избегаю всякого соприкосновения со смертью, по возможности не хожу на похороны и старательно уклоняюсь от мрачных этих говорилен, будь то торжественная гражданская панихида или бытовые поминки...

А вскоре после того удивленный Алеша услышал от своего комбрига нечто так же мало отвечающее стереотипу.

В этот раз они ездили в батальон Гарибальди, но хотя он снова находился в Каса-де-Кампо, однако теперь туда было безопаснее добираться окружным путем на машине. Пробыв час у итальянцев и переговорив с Паччарди через Алешу, Лукач в его сопровождении с километр шел обратно лесом. После гула дальнобойных орудий послышался шорох летящих над их головами снарядов. Выйдя в поле к «пежо», они увидели, что снаряды ложатся на тыловое селение, виновное, по всей вероятности, лишь в том, что через него проходила автомобильная дорога. Лукач забеспокоился:

— Как бы не подбили машину, если поедем через это пуэбло[Село (исп.).]. Скажите-ка Луиджи, пусть лучше вон по тому шоссе объедет и подождет нас за перекрестком. А мы с вами обойдем это дело поближе, но заодно, может, и увидим, почему они эти хаты громят...

Обстрел, впрочем, закончился, едва они приблизились к злосчастному селению. Пыль в нем еще не вполне осела. Несколько крестьянских домов разрушены прямым попаданием. И жители — мужчины, ведя прядающих длинными ушами мулов и гоня коз, а женщины, таща младенцев и узлы, с детьми постарше,— торопясь, почти бежали к тылу. Раненых среди них как будто не было, но между домами на дороге одиноко лежал, раскинув руки и ноги, убитый в запачканной кровью рубашке.

Когда Лукач с адъютантом подходили полем к шоссе, по которому, пятясь, подкатывало от перекрестка «пежо», туда же подошла и толпа беженцев. Двое в плисовых штанах вели под руки растрепанную старуху, что-то дико вопящую и равномерно ударяющую себя сложенными щепотью пальцами в грудь. Должно быть, это была мать того, с раскинутыми руками, позади, на дороге. Поравнявшись с Лукачем и поняв, что это какое-то высокое начальство, она было стихла, но вдруг вырвалась из рук односельчан и, подбежав к нему с поднятыми вверх костлявыми кулаками, принялась еще громче кричать. Морщинистое, темное лицо ее было залито слезами, головной платок повис на одном плече, седые волосы развевались по ветру. Двое бросились было за ней, чтобы взять и вести дальше, но Лукач предупредил их. Он мягко взял несчастную женщину за локти, привлек к себе, прижал простоволосую голову к широкой груди и, гладя по спине, принялся приговаривать:

— Ну, успокойся, мать! Успокойся! Не убивайся так, бедняжка!.. Мы поколотим их! Как пить дать — поколотим! Все, родная моя, будет хорошо!..

Старуха, будто понимала по-русски, притихла. Два испанских крестьянина бережно приняли ее от Лукача и повлекли дальше. Лукач обтер о подножку землю с подошв, сел в машину. Глаза его повлажнели. Он повернулся к своему адъютанту: