Человек с золотым ключом

Мы слишком мало спорим о том, может ли развиваться разум, хотя опасно строить учение об обществе на теориях, которых толком не обсудили. Если мы примем как гипотезу, что разум развивается, мы все же не обязаны соглашаться с нынешними взглядами на это развитие. Теперь считают, что «развиваться» — значит «сметать границы», «стирать различия», «отбрасывать догмы». На самом же деле, развиваясь, разум должен узнавать и усваивать все больше убеждений и догм. Человеческий мозг на то и создан, чтобы делать заключения. Когда нам говорят, что кто‑то слишком умен для твердой веры, мы вправе считать это противоречием, как если бы нам сказали, что гвоздь слишком хорош, чтобы держать картину. Карлейль считал, что человек — это животное, создающее орудия, и ошибался, ибо человек — это животное, создающее догмы. Нагромождая вывод на вывод, доктрину на доктрину и создавая тем самым философию или религию, мы все больше становимся людьми в единственно законном значении этого слова. Когда же в припадке утонченного скепсиса мы отвергаем доктрины, бросаем системы и говорим, что переросли догму, — словом, когда мы, сочтя себя богами, смотрим на все и вся, ни во что не веря, — мы сползаем на уровень низших животных или даже травы. У деревьев нет доктрин. Репа на редкость беспристрастна.

Словом, если разум способен развиваться, он будет создавать определенные миросозерцания. Почти все нынешние мыслители, к счастью, свои системы создают и в них горячо верят. Киплинг не скептичен, Шоу не безразличен, язычество Диккенса серьезней христианства. Даже компромиссы Уэллса догматичней расхожего скепсиса. Если не ошибаюсь, кто‑то упрекнул Мэтью Арнольда в том, что он становится упрямым, как Карлейль. Арнольд ответил: «Может быть. Только я упрям и прав, а он упрям и неправ». Могучий юмор такого ответа не уничтожает его глубины и серьезности. Никто не должен писать, даже говорить, если не считает себя правым. Я тоже могу сказать, что Шоу упрям и неправ, а я упрям и прав. Быть может, меня занимает в Шоу то, в чем он неправ, но его занимает собственная правота. Даже если он останется один, он будет дорожить не собой, а великой, всеобъемлющей церковью, в которой нет никого, кроме него.

Два даровитейших человека, с которых я начал эту книгу[11], очень символичны хотя бы потому, что они доказали, как хорошо сочетается догма с великолепным мастерством. В конце прошлого века все только и твердили, что искусство должно быть свободно от проповедей и догм, ибо суть его и цель — мастерство как таковое. Все ждали и жаждали блестящих пьес и блестящих рассказов и дождались их от двух проповедников. Самые лучшие рассказы написал проповедник империи, самые лучшие пьесы — проповедник социализма. Все шедевры померкли перед отходами проповеди.

Причина проста. Если человек так умен, что очень хорошо пишет, ему хватает ума, чтобы задуматься о жизни. Мелкий писатель довольствуется искусством, крупный — лишь всем на свете. Когда на сцену выходят истинные силы, они приносят не только поразительное мастерство, но и поразительные мысли, и мысли эти для них важнее мастерства. Шоу — прекрасный драматург, но хочет он быть прекрасным политиком. Киплинг — незаурядный поэт, но хочет он быть поэтом заурядным, поэтом — лауреатом, главным поэтом Англии. Это понятно и разумно; но боги одарили его самобытностью, он же стремится к тому, чтобы все согласились с ним и он, соответственно, утратил свою самобытность.

Заканчивая книгу, я прошу, чтобы тех, о ком я писал, не оскорбляли, принимая за блестящих мастеров. Никто не вправе просто наслаждаться пьесами Шоу — драматург этот пишет, чтобы убедить вас или вывести из себя. Никто не вправе восхищаться Киплингом, если не восхищается империей. Если вам противны его стихи, пусть они будет противны вам по той самой причине, по какой он писал их. Вы можете бранить оратора в Гайд — паркё, но неприлично аплодировать ему, как пляшущему медведю. Мастер, пишущий ради мастерства, — пляшущий медведь по сравнению с самым захудалым проповедником.

Конечно, некоторые говорят иначе. По их мнению, каждый из наших проповедников знает и проповедует какую‑то «грань истины», Киплинг — одну. Шоу — другую, Каннингэм Грэхем — третью, Уэллс — четвертую, Ковентри Патмор — пятую и так далее. Предположим; но если так, существует и целая, вполне определенная истина. Поборники же учения о «гранях», как правило, склонны в этом сомневаться, повторяя вопрос Пилата. В лучшем случае они полагают, что истина недоступна человеческому разуму. Как же тогда опознать ее грани? Без всякого сомнения, какую‑то часть истины знает Киплинг, какую‑то часть — Шоу, какую‑то — Уэллс и так далее. У каждого из них есть что‑то верное. Но ценно это лишь для того, кто ищет или нашел истину в целом. Чем яснее нам, что такое добро, тем больше доброго найдем мы в разных явлениях.